Потом вместе с Энн и Адамом поднялись на башню столпников: «Шли по лестнице, в 18 или 19 ступеней, расстояние между ступенями — 1 фут. Башня состоит из 4 ярусов, включая нижний, почти утопленный в землю».
На самом верху, в затхлой крохотной келье, освещенной дрожащей тусклой свечой, жил отшельник-грузин, на вид лет восьмидесяти. Он никогда и никуда не выходил — здесь спал и молился, еду ему приносила братия. Он не знал, какой год и какое число, едва понимал, день или ночь за окном (оно было плотно забито досками). Жил по звону мартвильских колоколов, шептал молитвы и лишь изредка, по приказу жизнелюбивого настоятеля, впускал к себе туристов.
Анна вошла в келью. Навстречу из шепотливой тьмы вяло выбрел немощный старик, беззубо шамкая ртом. Белый как лунь, бледный как смерть, худой, узкоплечий, сутулый, со впалой чахоточной грудью, с пыльным опушьем на челе и жидкой желтоватой бородкой — будто призрак. С минуту тихо глядел на Анну, неприятно водил влажными подслеповатыми глазами по ее платью, плечам, волосам. Потом они встретились взглядами — у Анны холодок пробежал по спине. В печальных, глубоких, лишающих силы, губительных глазах она увидела невыразимую, бескрайнюю, вселенскую грусть. В них рыдали тускло-серые дожди, стонали сумасшедшие кавказские реки. В них дрожали слезы Христа — или то были отблески вечно одинокой свечи? Старик приблизился, прошептал что-то, из его черного рта пахнуло тлением. Он протянул иссушенную желтую руку и прикоснулся сухой ладонью к ее лицу. У Листер все задрожало внутри. Она резко отпрянула, выскочила из кельи. Адам поймал ее на ступенях — нужно заплатить столпнику за визит. Она нервно перетрясла кошелек, онемевшие пальцы не слушались, выцепила серебряный рубль, кинула под ноги Адаму и бросилась вниз. Села, отдышалась. Бодрящее вино из фляги вернуло ее к жизни.
В полдень 7 августа были в Нокалакеви. Усадьба Дадиани, один крепкий простой дом и пара ветхих саклей, пряталась, стесняясь своей бедности, за косым плетеным забором и разлапистыми кронами столетних кряжистых лип. Англичанки, спешившись, едва протиснулись сквозь узкие, шаткие плетеные воротца. На колу справа глупо скалился череп лошади. Адам объяснил — это оберег, защита от плохих людей, а званые гости, минуя ворота, должны три раза постучать по нему. И показал как — череп задрожал, залился беззвучным жутким смехом.
Из крепкого простого дома вышли завернутая с ног до головы в бархат супруга князя и служанка, смуглая девка с голыми ногами. Хозяин, Бежан Дадиани, еще спал. Им предложили отдохнуть в прохладном зеленом дворе, под гигантской вековой липой. Там с самого утра сидели черно-белые мингрельские дамы, приживалки и свояченицы князя, и трещали как сороки на своем странном цокающем языке. Слуги вынесли лавки с коврами и стол со скудными яствами — утешительными грушами и урюком. Энн, не спавшая почти всю ночь, мгновенно заснула. Листер оставила с ней казака и с двумя крестьянами устремилась к руинам греческого полиса, фундаментам византийских базилик и каменным курганам разрушенной крепости. Изучила по дороге церквушку Сорока Мучеников — небольшую, суровую, благородно древнюю. Кое-что зарисовала и поспешила назад — было слишком жарко, она промокла насквозь, голова неприятно гудела, ноги были словно ватные — это с дороги, скоро пройдет.
Под липой накрывали обед. «Подали его сразу, как я пришла. Стол длинный и низкий. Нам принесли телятину в бульоне (каждой на отдельной тарелке), курицу в супе, курицу жареную, сыр, дыню, зеленый горошек и вкусный хлеб, разрезанный на маленькие кусочки. И было очень недурное вино. Перед едой и после нее мы мыли руки из большого медного кувшина, который приносил слуга. А другой махал веткой, чтобы уберечь нас от мух в течение всего обеда».
Потом их наконец пригласили в дом, провели в покои. Князь, продремавший полдня, вышел приветствовать гостий. Это был сухопарый, осанистый старик восьмидесяти шести лет. Черкесска на нем была щегольская, полуофицерская, с газырницами и золотыми галунами по борту, пояс наборный, с тяжелыми серебряными накладками, которые так подходили его снежно-серебристым сединам. Он был прям, горделив, очень похож на ту мощную древнюю липу, под которой они сидели утром.
Князь изысканно поклонился, поцеловал руку гостьям и повел их на короткую прогулку к реке по секретному ходу, прорубленному в скале. С факелами в руках, они осторожно спускались по скользким ступеням — сколько их точно было, Анна не поняла — на втором десятке сбилась со счета. Дадиани держался молодцом — вероятно, часто проделывал этот путь. Но его супруга, полная старая дама, тяжело дышала, ворчала, отхаркивая согласные, — жалела, что пошла с ними. Потом битый час они поднимались: сначала князь на своих крепких кавалерийских ногах, потом Анна и Энн и после — княгиня Дадиани, которую втаскивали по ступеням терпеливые слуги.
Когда вернулись, во дворе накрывали ужин. Под липой все так же сидели и трещали сороки-грузинки: «Эти дамы болтали весь день, расположившись на своих коврах, и ровным счетом ничего не делали. Они все очень неэлегантные — в красных или белых рубахах-шмизах под длинными хвостатыми платьями. Их груди колышутся, как мочевые пузыри».
Бежан Дадиани кормил гостей с мингрельским радушием — блюдами простыми, без изысков, но сытными и ароматными, хотя, возможно, дело было в пряном вечернем воздухе и прохладной пахучей липе над головой: «Каждая из нас съела тарелку телятины в супе и курицы в супе, жареную курицу, холодную жареную телятину или ягнятину, две тарелки хлеба, кусочек лимона, три груши, тарелку свежих грецких орехов, смешанных с небольшой порцией вина, две с половиной порции маленького белого сыра. Потом пили горячую воду. После ужина я выпила еще четыре стакана чая, три стакана вина и воды».
Вечером, когда «пошел дождь и загремел гром», Анна писала письмо князю Александру Дадиани — завтра по пути в Зугдиди они должны остановиться у него в имении и плотно позавтракать. Кончила, сложила лист, приложила тяжелую печать батоне Бежана и отдала послание юноше-гонцу. Он проворно вскочил на коня и исчез за стеной дождя.
Рано утром, когда Энн и солнце еще дремали, Листер, в ночной рубашке и макинтоше внакидку, подошла к окну, распахнула его и погрузилась в плотные, свежие, густые зеленые ароматы трав, хвои, орешника. Она посмотрела на холм и крепость на нем, на круглый купол церкви и квадратную башню рядом, на эти очаровательные живописные руины, запеленатые в белесую росистую взвесь. Несколько зачарованных волшебных минут она стояла, совсем одна, в светлой, туманной, пьянящей тишине утра. Ей было так хорошо, легко, уютно, покойно. Необыкновенно. Если в жизни существовало счастье, то это были самые счастливые минуты. Она глубоко вздохнула — и затворила окно. Энн и Адам уже проснулись. Нужно собираться.
«К нам в комнату пришли все люди и свояченицы княгини. Сама княгиня наблюдала за тем, как я одеваюсь, через маленькое решетчатое окно рядом с тем местом, где я спала, — и я повесила на окно мою накидку, сделав вид, что не увидела ее. Княжеский кот ночью съел четыре яйца Энн и кусок сыра. Старый добрый князь тоже встал, чтобы с нами попрощаться. Прекрасные люди, хотя у местных дам есть отвратительная привычка сидеть и весь день ничего не делать».
