Энн громко чихнула. Потом еще раз. Потом звучно вытерла нос. Быт убивает любовь — жестокая аксиома. Быт много раз убивал ее любовь. И Анна любила коротко, бегло, впопыхах и сразу всех, в ком чувствовала интерес, любопытство, послушное желание. Она любила быстро и боязливо — боялась дырявых чулок, пота, прыщей, храпа, икоты. Ненавидела эту мерзкую пошлость, поджидавшую в тусклых углах скучной семейной жизни. Чувства разбивались о чихи. Быт убивал любовь. Энн мелко топотала сзади, как привязливая старушка. Она глухо раздражала. Анна вновь подавила накипавшую злость. Сейчас нужно думать только о Петербурге. Остальное неважно, пока.
Портрет актрисы Сары Сиддонс. Т. Гейнсборо, 1785 г. Лондонская национальная галерея
Первый день в столице
Утром накрапывал серый тоскливый дождь. Но даже случись ураган, Джентльмен Джек не изменила бы своих планов. Сегодня — Невский проспект, соборы, променад по магазинам.
В условленные 6 часов 30 минут утра в комнату Анны впрыгнул юркий чертик с обезьяньей мордочкой. Его рекомендовала мадам Вильсон, сказала: «Прекрасный проводник, лучшего в Петербурге не сыщете». Чертик комично поклонился и представился — Джон Уайттейкер.
Вид у него был плутовской — масленые глазки бегали, прямо стоять он не мог, а все вертелся змейкой, неуклюже кланялся, грыз ногти и глупо лыбился. Костюм его был под стать: на голове бесформенная нахлобучка, которую он именовал цилиндром, засаленная полудетская курточка неопределенного цвета с заплатой на правом локте, русские шаровары из дрянной синьки, огромные дубовые сапоги не по размеру. Одет кое-как, собран из всего, что попалось, вернее, что умыкнул. Он приехал сюда из Англии, служил сначала грумом, ливрейным пажом и конюхом. Все шло хорошо. Но запил, сильно, по-русски, пристрастился, понимаете ли, к картишкам, наделал долгов, попал в тюрьму на целых шесть месяцев. Но там исправился — «вышел другим человеком, совершенно преображенным» и стал гидом — показывал город путешественникам, американцам и англичанам. Нареканий не имел. «Совершенно преображенный» Уайттейкер брал недорого, и скаредная Листер его сразу же наняла, приказав немедленно достать билеты в Эрмитаж и в полдень ждать их в прихожей отеля. Чертик сделал книксен и растворился. В 11 часов 45 минут он снова возник, вместе с экипажем.
Сначала поехали в английский банк Thomson, Bonar & Co к управляющему, господину Ходжсону. Анна хотела расспросить его о билетах в музеи, разузнать о рекомендательных письмах и курсе валют. Господин Ходжсон оказался истинным британским флегматиком — унылым и малословным: «Сказал, что русский язык слишком труден для изучения, в Зимний дворец слишком сложно попасть — он на ремонте, рудники слишком далеко — до них не добраться». Но все же обещал навести справки о музеях.
Еще Листер очень нужны были подробная карта города и хороший советчик по части новых русских книг. Всезнающий путеводитель подсказал ей адрес — улица Большая Морская, 24. На первом этаже работала книжная лавка, одна из лучших в столице. Отправились туда.
Через пару минут экипаж остановился у симпатичного неоклассического особняка с сине-желтой вывеской над входом: «Книготорговля Л. Диксона». Легкий толчок — и остекленная дверь мягко поддалась, разбудив золотой колокольчик. Вместе с ним проснулась вежливая улыбка на упитанном свежем лице продавца за стойкой. Это был сам Лука Диксон, уважаемый столичный торговец, книголюб и букинист. Здоровый румянец, крепкая уверенная фигура, деловитый с портновским шиком костюм, хрустящий крахмальный воротничок сорочки, ионические завитки на висках, ампирные гирлянды ухоженных бакенбард, истово синий блеск смеющихся глаз — совершено все в мистере Диксоне говорило, что он преуспевает.
Торговец держал магазин в самом центре светского Петербурга. Рядом — министерства, дворцы, через площадь — резиденция императора. Кругом живут аристократы, генералитет, биржевики — читают, собирают библиотеки. Но больше Диксон любил гениев. Они оставляли в его лавке очаровательные в своей незавершенности мысли и немыслимые по своим размерам долги, оплачивать которые не спешили. И все им сходило с рук — ведь гении были на шаг от вечности, куда так мечтал попасть мистер Диксон. И не просчитался — он попал в историю русской культуры благодаря гениальным должникам и первому среди них — Александру Пушкину.
Поэт частенько у него бывал — влетал, разбивая вдребезги вежливый колокольчик. И уже с порога неслись обещанья — оплачу, погашу, да-да-да, непременно, но завтра, завтра. Диксон недоверчиво ухмылялся и выставлял на прилавок одну за другой стопки свежих книг. Мемуарист Яков Грот (один из тех, кто обеспечил Диксону путевку в вечность) однажды зашел в лавку и увидел, как неугомонный Александр Сергеевич громко по-русски требует от смущенного Луки предъявить ему биографии Шекспира — все, какие есть, и немедленно. Иногда Пушкин покупал прелестные мелочи — в 1836 году приобрел книжку-раскраску дочке на именины.
Через два года после смерти поэта к Диксону впервые пришла Листер. Торговец встретил ее с особым почтением — англичанка, без мужа, в России, только приехала и тут же к нему, в книжный магазин. К тому же эксцентричная мисс оказалась с недюжинным мужским умом — это он понял сразу, как только услышал первые строчки ее длинного списка. Гостья желала подробнейшую карту Санкт-Петербурга, точную карту дороги до Москвы, путеводители, планы столичных рудников, отчеты о местной торговле, отчеты о местной промышленности, биржевые известия… Казалось, она готовилась не к путешествию, а к военному походу.
Яков Герд
Лука слушал, мягко улыбаясь, и от строчки к строчке все сильнее качал ухоженной красивой головой. «Нет, нет, не разрешено, невозможно, сие нельзя продавать…» Русские законы, увы, были сильнее британского здравомыслия. Точные карты — запрещены. Подробные путеводители — запрещены. Планы рудников — запрещены. Бюллетени о торговле, финансах, производстве — запрещены: «Оказалось, мистер Диксон годами не читает английских газет — они тоже здесь запрещены».
В лукавых глазах Луки заиграла ирония, и это единственная критика, которую он, смиренный торговец, позволял в адрес русских властей. Листер ее угадала. «Но что же в таком случае есть?» Мистер Диксон, обрадованный вопросом, бодро извлек из-под прилавка приготовленные для таких гостей тома — безобидные русские журналы, подшивку «Северной пчелы», стихи Байрона, собрание сочинений Шекспира, географический атлас мира, карту Санкт-Петербурга для путешественников («Самая общая, без подробностей», — прошептал на ухо), «Историю государства Российского» Карамзина… Выставлял одну за другой, охлопывал, подравнивал стопочки пухлыми руками. Видно, что он очень любил порядок.
В прошлом Диксон был врачом. В его светлом, звонком от чистоты магазине все было словно в аптеке — разложено по местам, по темам, языкам и алфавитам. Книги золочеными корешками на крепких стройных полках, в равнобедренных треугольниках света, вычерченных светильниками, развешенными на равном друг от друга расстоянии. Он и сам походил на аптекаря — аккуратного и осторожного. Отсюда эта его улыбка, колкая ирония в глазах и взвешенные, словно на весах, слова, ни одного лишнего, ни одного опасного. Так и жил — подчинялся законам, ругал их глазами и потчевал развязных гениев разрешенной литературой.
