Храм огнепоклонников. Иллюстрация из энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона
В отель англичанки вернулись под вечер, совершенно вымотанные солнцем и лошадьми. Только переменили платье, как раздался стук в дверь, и ситцевый приглаженный мужик с извиняющейся сладкой улыбкой протянул корзину, в ней был ужин от заботливой Чекмаревой («добрая душа!»). Они в два счета расправились с жирным слоеным пирогом, яйцами, отварной домашней курой, пирожными и отличным бакинским белым вином. На дне корзины Анна заметила темную хорошо запечатанную бутыль с запиской от полковницы — это бутылка белой нефти, сувенир о поездке в Балаханы. Какие все-таки русские замечательные, внимательные, душевные, думала Анна, готовясь ко сну.
Она чувствовала, что с каждым днем все больше влюблялась — и в эту многоликую страну, и в ее многоликих ласковых и диких людей. И было бы так хорошо пожить здесь подольше — в Москве или, к примеру, в Одессе. Или сперва перезимовать в Крыму, а потом — в Петербург и Москву. Нет, все же сперва в Персию — 600 верст до Тебриза, 200 до Эривани. Хамадан, Тегеран… С Исфаханом на устах Анна заснула.
В гареме Хаджи-бабы
И все же Листер хотелось больше пряностей, больше чувственного Востока. Баку ведь не только город вечного пламени, руин и липкой пыли. Здесь жили просвещенные по части наслаждений мусульмане. На базарах торговали пошлыми копиями чудных эротических миниатюр, арабских и персидских. Вечерами пузатые баи перегоняли по темным улицам, словно овец, стада послушных жен в черных молчаливых шелках, которые они оставляли вместе со стыдом в прихожих своих просторных, изукрашенных росписями и коврами домов. Ей говорили, что все они выучены огненным танцам страсти и кое-чему такому, что даже прожженные знатоки наслаждений не в силах описать. Это стоило увидеть. Листер обратилась к безотказной Чекмаревой — говорят, будто бы в Баку есть гаремы, куда пускают дам и где можно увидеть танцы наложниц за достойное вознаграждение. Конечно же есть, затараторила комендантша, она сама видела их не раз и непременно все устроит. Вскоре Листер и Уокер получили из дома Хаджи-бабы приглашение: он и его верные жены готовы принять их у себя.
Хаджи-баба, уважаемый бакинский купец, первый богач, жил неподалеку от Балаханов, в роскошном, безразмерном и вальяжном, как он сам, доме. Всюду позолота, ковры, изразцы, витражи — истинный рай под надежной защитой чугунной ограды и швейцарских замков. Гарем стоял чуть в стороне от дома, в саду. Сюда хозяин приводил лишь избранных — влиятельных лиц, деловых партнеров и туристов с громкими именами и тугим кошельком. Представление стоило недешево. Но Листер не торговалась — платила все равно Энн. Она так хотела увидеть танцы, так уже истосковалась по красивому, гибкому, чувственному женскому телу.
У входа в имение бабы их встретил прелестный кудрявый мальчик и плавным восточным жестом пригласил следовать за ним. Прошли через прохладный сладко пахнувший розами сад и вошли в гаремный театр Хаджи. Покои были погружены в загадочный, хорошо срежиссированный полумрак. Окна прикрывали пестрые портьеры, на стенах и полах — ковры. Мальчик предложил сесть в кресла. И тут же по звонкому хлопку слуги внесли столики, расставили угощения — орехи, янтарный изюм, рахат-лукум, халву и золотистый урюк, в котором медленно угасало вечернее солнце Баку.
Вдруг вспыхнули свечи. В дальней комнате послышался тихий шепоток, и, словно из-за туманных кулис, шурша шелками и тихо звеня серебряными подвесками, одна за другой выплыли двадцать наложниц, встали в ряд и позволили себя рассмотреть: «Из них лишь две или три симпатичные, остальные — совсем не красавицы. Одеты в широкие шелковые брюки, едва видные под длинными алыми юбками, в куртки с кружевами и в чадры. На них также были ожерелья и браслеты, на головах — специальные украшения и большие в китайском вкусе серьги. Грудь прикрыта круглыми пластинами — 3 дюйма диаметром каждая, с рубинами, изумрудами, эмалью и золотом».
Наложницы послушно стояли, звенели украшениями и хлопали бархатистыми, жирно накрашенными ресницами. Листер обратилась к мальчику — пусть они станцуют что-нибудь грузинское. Тут же раздались требовательные хлопки — один длинный и пара коротких. Девы хорошо их поняли. Расселись вдоль стен. Вперед выбежали самые молодые и проворные, лучшие этуали театра Хаджи, взялись за руки и медленно закачались, задвигались влево и вправо, поворачивая головы, поводя плечами, встряхивая пышными бедрами. Но все это было не то и не так — скучный танец механических кукол, без чувства, без тела. Анна жидко похлопала. Наложницы отошли во тьму туманных кулис.
И вдруг — словно пронзительно-высокая нота, словно огненный крик тишины, словно выстрел в продрогшем парке — из темноты вылетела алая искра, метнулась к ним под ноги — в шелковых с медными блестками шароварах, в легкой, воздушной блузе, в тяжелых серьгах и тусклом монисто — девушка, почти еще девочка, маленькая, верткая, острая. Упала ниц, легонько затрясла хрупкими, овеянными газаром плечами и стала медленно подниматься, вибрируя животом, плавно перебирая руками, и от каждого движения вспыхивали на ее пальцах серебряные перстни. Она отбежала, обвела темноту глазами, приглашая покорных наложниц в свой танец, и те окружили алую искру полукольцом, захлопали в такт, заданный ее вертким, гуттаперчевым, полуобнаженным телом.
Она, верно, танцевала так каждый день — для щедрых иностранных гостей. Кидалась к их ногам, заученно извивалась, играла, поводила плечами. Но Анне хотелось, чтобы эта девочка танцевала лишь для нее. Лишь для нее заманчиво улыбалась сквозь газовую пелену накидки, умело переливала руками, красиво откидывала тяжелые черные косы, изгибалась циркачкой, касаясь затылком пяток парчовых бабушей. Лишь для нее звонко щелкала пальцами («Это знак — она испытывает ко мне интерес!»), ласково играла бедрами, обнажала нежный пупок, волновалась, часто дышала, вновь падала на кроваво-красный ковер и билась в любовных конвульсиях под влажные аплодисменты (Листер, кажется, даже присвистнула). «Перед нашим уходом она обнимала госпожу Чекмареву две или три минуты, меня — в половину меньше. Она обещала прийти навестить нас и на время забыть о религии и о своем мусульманском пророке». Но она не пришла. Она осталась сбивчиво танцующими буквами в дневнике Анны и ранящими обжигающе-алыми искрами в ее цепкой памяти.
Снова в Тифлисе
Они выехали из Баку 26 мая, в четыре часа дня: «Дул сильный ветер, было много пыли». В Старой Шемахе Анна долго изучала путаные шелковые узоры, что плели день-деньской сутулые ткачи с красными, уставшими от солнца и работы глазами. Она задумчиво водила пальцами по истертым ветрами прихотливым арабским буквам могильных камней. Прохладно хлопала неповоротливым баядеркам в пропахшем туристами гареме. Рассеяно бродила по какому-то монастырю. Потом с Энн пили чай, жевали изюм.
И снова была дорога, сильный ветер и много пыли. И Листер вновь думала о Персии, которая оставалась где-то там, вдали, мерцала призрачным морем в пустыни, переливалась изумрудами и бирюзой, истаивала над горячим расплавленным горизонтом. От Шемахи до Тебриза — 500 верст. От Гянджи до Тебриза — 510 верст. От Товуза — 530 верст. Они возвращались — и Персия вновь отдалялась. И теперь ее образ теснее сплетался с игривыми, гибкими, обманчивыми, как мираж, танцовщицами — с юной наложницей Хаджи-бабы и той, самой бледной и самой прекрасной, что растаяла в фиолетовом теплом небе полуночного хмельного Тифлиса.
