Приятное общение решено было продолжить у Чавчавадзе в гостях. Нино и Екатерина жили на улице Давида в типично тифлисском особняке, полукаменном, полудеревянном, с крытой галереей по второму этажу и пестрыми интерьерами — ковры османские, витражи на окнах персидские, по стенам — кавказское холодное оружие, восточные топчаны вперемежку с французской мебелью, обитой уютным бархатом. «Очень симпатичный дом с живописным видом на Кутаисскую дорогу. Князь Александр [отец сестер] купил его сравнительно дешево — за 3500 русских рублей серебром. Но с учетом обстановки и прочего, дом обошелся ему в 10 тысяч рублей серебром. Особняк превосходно обставлен. На обеде присутствовали несколько грузинок, а также три или четыре высокопоставленных чиновника. Дамы чувствовали себя расковано, одеты были в грузинские, очень колоритные костюмы. Княгиня Дадиани очаровательна! Ее сестра, мадам Грибоедова, весьма симпатичная и приятная дама. Их маленькая сестра [Софья] — красивый грузинский ребенок семи или восьми лет».
Девятого мая Энн и Анна вновь обедали в гостеприимном доме Чавчавадзе: «Мадам Грибоедова и княгиня Дадиани играли нам на пианино. Я попросила Дадиани спеть. Она сперва стеснялась, но потом все же исполнила русскую песню, но с грузинскими словами. Князь Чавчавадзе перевел оригинальный русский текст на грузинский язык. Песня показалась немного грустной, я почувствовала в ней много грузинского колорита. Княгине аккомпанировал ее брат [Давид]».
Неподалеку находилась Святая гора, особое, очень личное место для князей Чавчавадзе. Там стоял скромный простой храм, у подножия которого, в гроте, безутешная вдова Нино похоронила растерзанное тело супруга-поэта. Строгая неоклассическая гробница превратилась в место паломничества романтиков, взбиравшихся туда, чтобы отдать почести безвременно ушедшему гению и взглянуть с захватывающей дух высоты на суетный, жужжащий, прозаичный город.
В поход на Святую гору англичанок вызвалась сопровождать Екатерина Лачинова, их новая тифлисская знакомая, дама-ученая и дама-кокетка. Анна впервые увидела ее на обеде у Безаков 18 апреля — Екатерина беззаботно ворковала за столом с двумя офицерами. Жеманная, милая, даже красивая, она определенно знала себе цену и бессовестно наслаждалась мужским вниманием, в котором, верно, не ведала недостатка. Когда Лачинова что-то говорила, проворно, по-русски, но с отчетливым французским прононсом, господа за столом затихали и слушали ее, мягко улыбаясь, а потом хором соглашались, бурно поддерживали, хвалили. Когда она шутила, мужчины дружно смеялись, а дамы зло бледнели, опускали глаза. Листер поняла, что Лачинова имеет в обществе вес, с ее мнением считаются и даже первые чины млеют от ее, вероятно, умных грассирующих речей. Впрочем, возможно, дело всего лишь в неяркой красоте и милом свежем румянце на полноватых щеках? Так или иначе, она заинтриговала Анну. И когда Лачинова после обеда подошла и на чистейшем породистом английском пригласила к себе, Листер сразу согласилась — превосходно, конечно, она прибудет завтра, в два часа (и разберется, тифлисская она мадам де Сталь или пустозвонная ничевочинка).
Анна, как всегда, была пунктуальна. Екатерина усадила ее за чай и как-то сразу доверилась — то ли разглядела в ней благородного молчаливого рыцаря (это льстило), то ли рассчитывала, что иностранка все поймет, но не сумеет разболтать (это раздражало). Милая, капризная, по-столичному одетая кокетка, оказалась начитанной и мыслила, пожалуй, даже интересно.
Ее отец, Петр Шелашников, камергер двора, владелец тысяч душ, детей своих баловал, но образование дал прекрасное: «Воспитывал их в галльском духе. Все уроки проходили только на французском, и юная Лачинова почти не понимала родную речь». В их семье все подчинялись его воле. Он же лично выбрал Екатерине мужа — Николая Лачинова, полковника, флигель-адъютанта. Человеком он был, в общем, неплохим, но отнюдь не для взыскательного ума и чувственного сердца невесты. Двадцатилетняя Екатерина его невзлюбила. Они жили порознь, хотя на людях играли роль счастливой семейной пары. Лачинов ее не понимал — был холоден к литературе, почитал обожаемого ею Вальтера Скотта вралем, был черств к поэзии, глух к музыке, путешествовал лишь согласно циркулярам Главного штаба и смысл жизни видел в ревностном беспорочном служении, сулившем звезды, ленты и пышные эполеты полного во всех смыслах генерала.
Екатерина запиралась от мужа в кабинете, читала запоем, выписывала понравившиеся места из исторических романов и непростых ученых трудов по филологии, археологии, востоковедению. Кое-что сочиняла и ежевечерне изливала душу дневнику. Душа у Лачиновой была мятежной. Она не желала мириться с ролью послушной супруги и фарфоровой бальной куклы. И семья, и большой свет были ей одинаково чужды. Она желала свободы. Но развод супруг не давал. И Лачинова придумала выход — путешествия. «Она путешествует повсюду, совершенно свободно, надолго оставляет своего мужа. Может свободно поехать на месяц в Москву. Или сперва отправиться в Кахетию, а уж потом в Москву. Через Варшаву мчит в Вену, из Вены — во Флоренцию и Рим. А зиму проводит в Неаполе».
На Кавказе, где супруг получил пост генерал-интенданта, Екатерина близко сошлась с декабристами — Владимиром Толстым и Евдокимом Лачиновым, смелым героическим братом своего тусклого мужа. И, словно кошка, влюбилась в сорокалетнего ловеласа Александра Бестужева, тоже декабриста, разжалованного в рядовые. В горах тот не скучал — бился с лезгинами и крутил смелые любовные интриги с дамами, среди которых были и жены высокопоставленных лиц. Между военными стычками и амурными победами он похвально занимался литературой и писал хулиганские письма своему брату-увальню Павлу. В них подробно, в сочных офицерских выражениях описывал, когда, что и с кем он делал. И пока влюбленная кошка, Екатерина Петровна, ждала нового тайного свидания со своим декабристом, Бестужев признавался Павлу, что женщины — его болезнь, что он «может пользоваться дамами самого свежего жанра» и иметь сразу полдюжины, но нынче, увы, довольствуется «одной лишь генеральшей Лачиновой, прекрасивой, кокетливой дамой-писательницей, муж которой уехал в экспедицию».
Екатерина Петровна, не знавшая об этих эпистолярных откровениях, предавалась с повесой пылкой страсти и вдохновенно работала над сочинением о Кавказской войне, замыслив посвятить его Бестужеву. Она уже вчерне набросала канву, придумала главных героев и теперь прорабатывала ключевые сцены. «Сейчас она пишет большой исторический труд, но в форме романа. Я спросила, почему же она отказалась от высокого научного жанра. Лачинова ответила, что она боится критики. К тому же составлять исторические записки — это большая ответственность, нужно много изучать, много знать. В то время как роман — жанр более легкий и менее требовательный. Главное — иметь хороший стиль и легкую манеру изложения. Она сказала, что когда станет старше, то, возможно, покинет большой свет, посвятит себя науке и примется за большой исторический труд, соберет записки и мемуары русских офицеров, погрузится в архивы. И напишет работу, которая, она уверена, будет очень интересной». Это были не пустые слова. Через несколько лет после разговора по душам с малознакомой, но симпатичной и всепонимающей англичанкой Лачинова издала под мужским псевдонимом Хамар-Дабанов роман «Проделки на Кавказе», иронично и легко описав тяжелые грехи военной бюрократии, колоритный быт горцев и страдания ссыльных офицеров.
