Военно-Грузинская дорога близ Терека. Почтовая карточка
Больше черкесов не видели. Днем 6 апреля приехали во Владикавказ. И там узнали, что дорогу через Крестовый перевал замело, придется ждать дня два, пока ее расчистят. Анна снова села за расчеты. Два дня во Владикавказе — не большая беда, перетерпят, благо комендант и его окружение, как ей сказали, вполне comme il faut. Дальше они сделают семь верст и выйдут к дефиле Терека, оттуда — пять верст до Дарьяльской крепости, семь верст до Ларса, путь на Степанцминду и Крестовый перевал.
Англичанки готовились к переходу, торговались за свежих лошадей и ходили по гостям. В первый день их принимал подполковник Рихтер: «Умный, очень симпатичный человек, comme il faut, здесь уже полтора года. Живет с супругой в небольшом уютном доме. Прихожая очень маленькая и столовая тоже. Перед обедом подали швейцарский сыр грюйер, сардины, хлеб и свежее масло. Потом был обед, и госпожа Рихтер помогала прислуге все разложить и подать. Сначала был суп с телятиной, но пахнущий курицей, и пироги удлиненной формы, потом — вкусное вареное мясо, телячьи котлеты и жаркое из зайца, приготовленного в смальце, соленые огурцы (их передавали вместе с зайцем по кругу). Пили грузинское красное вино — крепкое и вкусное».
Потом подали чай, варенье и консервированные фрукты. Мадам Рихтер, уютно по-мещански причмокивая, рассказывала, что ягоды ей привозят из Кизляра, а зеленый консервированный крыжовник она получает из Москвы — там живет один богач-торговец, сделавший на чудесных баночках состояние — она покупает их по 80 копеек за фунт. Однако в Киеве живут две сестры-промышленницы, которые тоже консервируют ягоды, но отдают дороже — по 3 рубля за фунт. У них она тоже иногда заказывает крыжовник — для праздников и важных гостей. Мадам Рихтер, между прочим, тоже делала заготовки и поделилась с Анной рецептом: «Мадам Рихтер не закрывает крыжовник, говорит, что с закрутками много возни. Она просто режет ягоды, давит их в мякоть, потом настаивает в холодной воде три или четыре дня, потом варит эту массу немного и дает ей настояться в медной кастрюле, в той, в которой ее варили. И с ягодами кизила она поступает так же».
Подполковник неожиданно поддержал дамский разговор. Он был прирожденным садоводом (сказалась немецкая кровь), увлекался сельских хозяйством и сделался бы, наверное, неплохим ботаником, если бы не военная карьера. Посетовал на то, что земли здесь неухоженные, полудикие, овощей почти нет: «Растут только капуста и картошка. Ее отправляют в Тифлис и меняют там на вино — во Владикавказе виноград не плодоносит. Хорошие вишня и груша только в Тифлисе, абрикосы и персики здесь не привиты, они дикие и кислые — есть их невозможно. Рыбы нет никакой, кроме форели, однако она здесь восхитительная».
На следующий день у штабс-капитана Бахметьева подруги угощались щами, пирогами с капустой и яйцом, сочными телячьими котлетами, жарким из мяса, тифлисскими апельсинами и консервированным крыжовником. На десерт им подали кофе и много-много вкуснейших цифр — молодой разговорчивый Бахметьев бойко отвечал на все, даже неделикатные, вопросы Листер: «Жалованье его — 5000 рублей в год. Плюс ему оплачивают дорожные расходы. Он лейтенант [штабс-капитан], и ему положен один денщик. Но через четыре года он будет произведен в капитаны, и тогда ему будет положено два денщика. У полковника — два или три. Эти слуги положены всем [офицерам], у кого меньше 100 крестьянских душ. В Москве жалованье Бахметьева было бы 900–1000 рублей в год, и там он бы получал ассигнациями. Здесь, на Кавказе, ему платят серебром, 1 рубль ассигнациями равен 3 или 4 рублям серебром».
Когда Анна обратила внимание на персидский ковер в гостиной, Бахметьев подкинул ей еще пару лакомых цифр: «Его симпатичный ковер около 2×1,5 ярда. Цена = 80 рублей. Такой же, но в два раза больше в Персии стоит 25 дукатов = 250 рублей, 1 дукат = 10 рублей ассигнациями».
Пока тянули время во Владикавказе, успели познакомиться с комендантом, полковником Широковым: «Лет 65, здоровый, крепко сбитый мужчина, не слишком светский, выходит на люди редко. Встает в четыре утра, обедает в 13:00, здесь обедают в 13:00 или 14:00, потом прогуливается, вместо того чтобы отдохнуть. У него трое детей. В следующем году получит генеральский чин. Всю свою жизнь — на военной службе».
Несколько раз подруги катались в коляске по городу. Место показалось мрачным, грязноватым, выстеленным, как Кизляр, вонючей смесью глины с навозом. Всего три улицы и три тысячи жителей, большинство — военные.
Утром, пока готовились к отъезду, узнали, что ночью черкесы напали на солдата — тот, простофиля, поплелся в лес за хворостом, его схватили, жестоко изрубили, в город привезли уже полуживого. Горцы кружили где-то рядом, местные чувствовали их кожей и попадались редко. Добычей часто становились молодые беспечные солдаты и наивные иностранцы, верившие, что их не тронут, раз они воюют с русскими угнетателями. Но кавказцы брали всех без разбора, продавали в рабство, требовали выкуп или убивали. Комендант, прощаясь с англичанками, велел им и конвойцам смотреть в оба — тишина в этих краях обманчивая.
* * *
Кавказ открывался им медленно, нехотя. Уже позади Владикавказ. Миновали Редант и пару безымянных селений. Но горы все еще дремали где-то впереди, выше, за плотной сизой пеленой полуночных туманов. Лошади шли шагом. Кибитка поскрипывала и легонько качалась, сквозь ее открытые дверки теплело серебристое утро. Бледно желтели в дымной росе поля, над ними тихо спало акварельное полупрозрачное небо. Было тепло, клонило в сон.
Анна пробудилась у Терека — он бурчал, шумел, клокотал на грубом горном наречии, в котором утренне-звонкие шипящие боролись с оглушительно-раскатистым «р». Река взрывалась звуками, разливалась потоками, смешивала отражения со своими снежными снами, пересказывала пробужденный ею весенний мир, бурлила, рокотала, не могла наговориться.
Изголодавшиеся по живописным видам путешественники обычно приходили от Терека в несдержанный эпистолярный восторг. Сравнивали его то с бешеным тигром, то с блестящей живительной кровью, то с лезвием черкесского кинжала, рассекавшим скалы, а сами скалы величали каменными ребрами, венами, свирепыми истуканами, гранитными алтарями, приютом могучих орлов… И даже тот, кто никогда не писал стихов, от избытка прекрасных чувств сочинял здесь наивные рифмы о «храбрых орлах» и «могучих хребтах», «горных громадах» и «пиита отрадах».
Но Листер была другой породы — не эпистолярной, а натурально геологической, близкой Кавказу по форме и духу. Проснувшись, увидев реку и горы, она записала в точности то, что увидела: «Входим в дефиле Терека. Справа от нас — высокая, покрытая лесом известковая скала. Река перпендикулярно слева под нами. Широкое русло реки — ширина, должно быть, около полумили. Лес и желтая осока растут вдоль берегов. Один берег надежно прикрыт высокой лесистой горой. На отмели, в прозрачной воде увидела превосходный водяной кресс. По скале перпендикулярно растут, будто разбрызганы, Pinus silvestris [сосны обыкновенные], похожие на кусты». Ни рифм, ни восторгов. В ее дневнике — лишь скупые, сухие, как листья гербария, шуршащие ботанические заметки — размер, длина, ширина, сорт, тип, вид. Горы и Терек Анну впечатлили.
