Немцы, основатели городка, с великодушием полноправных хозяев мирились с кочевыми соседями — калмыками, наезжавшими в Сарепту время от времени, особенно по весне. Вреда от них большого не было, но и пользы тоже. Калмыки бесцельно шатались по чисто выметенным улицам, заваливались в лавки, глазели на звонкие пестрые безделицы, купить ничего не могли, только лыбились и цокали языками. Все остальное время они лежали в юртах, поставленных где придется и где им захочется — иногда в самом центре площади или возле шлагбаумов, но чаще на берегу Волги, рядом с Сарептой. Все, кто бывал в городке, шли смотреть на калмыков. Англичанки отправились к ним с немцем-проводником. «Сейчас здесь живут 50 семей, то есть стоит 50 юрт. Но их священник и большая часть племени живут в 60–70 верстах отсюда. Самое большое их поселение — в 100 верстах от Астрахани. Государству налогов не платят — платят только дань своему князю».
Зашли в одну юрту, не самую большую. Анна обмерила: «Высота входной двери — около 3 футов. Ширина — около 2 футов. Нижняя часть юрты укреплена обрешеткой из деревянных реек, каждая = 1 дюйм шириной. Обрешетка = 3 фута высотой. В центре юрты — круглое отверстие-дымоход, около 2 футов в диаметре. Ширина самой юрты — 5 ярдов в диаметре».
За входной крохотной дверцей висел кусок войлока — для тепла. Хозяин юрты, в темном халате и засаленном истерзанном тулупе, кемарил на подстилке, не проявляя ни малейшего интереса к гостьям. Чуть поодаль лежали супруга и дочка. У очага хныкал мальчонка лет шести — щеки его горели, глаза гноились. Анна велела переводчику растолкать женщину — поинтересоваться, не болен ли сын. Нет, покачала головой калмычка, он здоров. Пока переводили вопросы, Листер ее прицельно разглядывала: молодая, одета скверно, шуба грязная, но в ушах золотые серьги, волосы густые, черные, собраны в две толстые косицы, ниспадают до бедер, лицо смуглое, высокие скулы, хорошая чистая кожа и маленькие горящие угольки глаз. Анна улыбнулась — попросила немца перевести: «Скажите, что я нахожу ее очень красивой». Калмычка довольно закивала, оголила белоснежные зубы.
Потом зашли в стойло с овцами. Анна, словно ученый-зоолог, осмотрела их от макушки до копыт, заглянув даже в зубы: «Хорошие, высокие, крепкие животные с широкими толстыми носами, кучерявой длинной шерстью. Выглядят упитанными и здоровыми».
Листер была очень довольна своим первым знакомством с кочевниками. Покидая Сарепту, она уже предвкушала встречу с их баснословным властителем, самодержцем пустыни и смуглых ее орд.
Монгол с французской душой
«Тоска, смертельная, гнетущая тоска», — почтмейстер городка Енотаевка тер шершавой ладонью лоб, ерошил желто-пегий войлок волос, таращил потухшие оловянные глаза в пустоту. Энн и Анна сидели у него уже час. И битый час почтмейстер жаловался на судьбу. Он приехал сюда пару месяцев назад. Думал — идет на повышение, все ж Енотаевка рядом с Астраханью, Волга, торговля, немецкие умницы-колонисты (он и сам чистокровный немец), до Царицына и Саратова рукой подать. Думал — заживет. А получилось, что его сослали. Это была настоящая позорная ссылка. Енотаевка — чертово место. Дыра. Здесь люди пьют, сходят с ума, пропадают. И он тоже сойдет с ума, если не сделает отсюда ноги. «Но куда?» — сочувственно поинтересовалась Листер. Он пока не знал — была, правда, смутная надежда, что его переведут в Астрахань, — тамошний почтмейстер недавно получил назначение в Казань, значит, место скоро освободится. Астрахань — совсем другое дело: бойкий, живой, полнокровный город. А здесь — никого, ничего. Служба никакая — сиди перекладывай бумажки. Торговли нет. Поговорить даже не с кем — одни калмыки. Он здесь пропадет, в этой грязи, лени, пьяни. И почтмейстер еще долго перечислял смертные грехи злополучного гиблого места.
Он был не стар: лет пятьдесят. Кажется, недурно образован — Анна заметила развалы книг в тусклом кабинете. Дочь свою почтмейстер отправил в Санкт-Петербург на поиски жениха — пусть будет не красавец, не высокого чина, но стерпится — слюбится, главное, вырваться из смертельной провинциальной пустоты. И он снова стал тереть влажный от чая лоб, мять бесцветные волосы и оловянно глазеть в пустоту.
Анна попробовала его растормошить — живо, в красках и запахах описала пресмешную картину: как крестьяне везли и вываливали на берега Волги дымные кучи навоза. Почтмейстер кисло улыбнулся: «Это еще ничего — навоз весной уносит Волга, и следов не остается. Хуже, когда его бросают в городе — утрамбовывают им улицы. Летом запах стоит такой, что не могу вам передать. Нет, нужно бежать. Тоска здесь, страшная тоска».
Другие жители Енотаевки, бывшие заключенные, политические преступники и мелкие негодяи, с судьбой свой давно смирились, обжились, корнями вросли в навозную землю. Хозяин их скверной гостиницы шесть лет провел в английской тюрьме — сдался британцам после русско-турецкой войны. Сидел в Портсмуте. Там, между прочим, к русским относились по-человечески — отбывая срок заключения, он умудрился побывать в Чатеме и даже Лондоне. Влюбился в Британию, кое-как выучил язык и чувствовал себя в Енотаевке как бы немного иностранцем, чуть выше остальных.
Днем Энн и Анна пробежались по городку. Почтмейстер, конечно, прав — местечко гадкое, на улицах ни души, избы черные, гнилые. Но была одна диковинка — Свято-Троицкий собор, неожиданно большой, ладный, искрившийся свежей побелкой, — его только достроили. Он словно бы воплощал счастливую маниловскую мечту енотаевского почтмейстера о Санкт-Петербурге — дорический портик, фронтон, стройная звонница и высокий купол на круглом барабане. Ничего лишнего, все строго, благородно, со столичным щегольством. «Это одна из самых красивых и чистых церквей, которые мы видели во время путешествия по России. Белая, красивая. Купол покрыт жестью, окрашенной в зеленый цвет».
Вечером Анна отдала курьеру письмо на имя калмыцкого князя, местной достопримечательности, — в нем выражала искреннее почтение и надежду увидеться с ним через несколько дней. Поздно вечером они выехали из Енотаевки и утром 10 марта прибыли в Сероглазинскую. Оттуда Листер выслала его калмыцкой светлости второе письмо, предупредив о завтрашнем визите.
В 9 утра термометр показывал –11 °C. Терпимо, в сравнении с московскими тридцатью ниже нуля. Наняли почтовую карету, проворнее и легче их кибитки, — ямщик обещал домчать за час. Но вьюга была такой силы, что за один свистящий быстрый час в ней можно было околеть. К тому же у Анны все еще покалывало в глазах, она боялась, что ветры раззадорят болезнь. Пришлось утеплиться. Спрятав голову по самые уши в спальный колпак, купленный в Сарепте, Анна натянула шерстяной капор, на него — подбитую ватой московскую шляпку и крепко-накрепко перевязала лентой. На плечи накинула меховую пелерину, подняв ее воротник до самых глаз, поверх натянула тулуп и вытащила его пышный ворот так, чтобы он закрывал голову и все то, что над ней: «Я почти ничего не видела, оставила для глаз лишь щелку, хотя и видеть было нечего — кругом метель». Англичанки превратились в монументальные горы из шерсти, ваты и меха. Но даже так не смогли укрыться от сквозняков: «Вьюга буквально дула сквозь наши зубы, с левой стороны сильнее, чем с правой». Тогда Анна набросила пелерину поверх башни из шляп. Под их тяжестью ныли спина и шея. Было сложно дышать. Но так они не чувствовали ветра.
