В три часа дня 5 августа — погода, к счастью, была хорошей — они двинулись верхом к лачуге — последнему пункту перед Виньмаль. Мисс Уокер осталась в Гаварни — у нее не было ни сил, ни желания покорять горы. Анна с проводниками ползла на лошадях четыре утомительных часа строго вверх, по диагонали. Голова кружилась, в ушах звенело, ее даже, стыдно сказать, мутило по дороге. Но добрались, слава Богу. Заночевали в крестьянской хате в Сосса-Деба. Спать пришлось на холодном каменном полу — вместе с ее гидами и пятью пастухами. Это было непросто. Это не то, к чему она привыкла. Спала скверно. Но усталость как рукой сняло, когда рано поутру 7 августа она вышла из хаты и увидела справа в ослепительном блеске утренней лазури свою спесивую красавицу — Виньмаль!
Вперед, вперед, подгоняла она проводников. В руках альпеншток, в душе приятный щекочущий страх и радость от предчувствия скорой победы. Выехали ровно в 2:45 утра. Около пяти позавтракали, передохнули и двинулись дальше. Месье Казо уверял, что не ожидается ни снега, ни ветра, ни льда, что подъем будет легким и недолгим — всего шесть часов. Были и снег, и ветер, и лед. Они мужественно продирались вперед, иногда вслепую, целых десять часов. Анна то надевала, то снимала кошки — к счастью, захватила их вместе с парой кусков хлеба, галетами и фляжкой живительного бренди. Костюм ее был самым обыкновенным, не походным — жилет, теплые панталоны, носки, черное платье из мериносовой шерсти, чепец — она ведь приличная дама, и даже на высоте 3000 метров бонтонность никто не отменял.
Из-за туманов и снега промокли насквозь, но шли вперед — стиснув зубы, стиснув в руках альпенштоки. Они ползли бесконечно долго, по отвесной скале, все вверх да вверх. Не хватало уж сил. Сердце бешено колотилось. Черные круги вертелись перед глазами. Анну мутило, бросало то в жар, то в холод. Но, к счастью, продрались — прошли сквозь облака. Вновь засветило солнце. Оставалась еще какая-то сотня метров. И вот в час дня — наконец-то виктория! Они дошли, добрались до самой вершины Виньмаль! Вокруг — каменные сточенные временем клыки Пиренеев и необъятное истово-синее небо. Они стояли молча секунд, наверное, двадцать, потом принялись поздравлять друг друга с победой, которую самоуверенная Анна предвидела и запаслась толстой стеклянной бутылью. На куске бумаги написала свое имя и фамилии проводников — Казо, Гийембе, Шарль, Санжу, скрутила листок, вложила в бутыль, хорошенько запечатала, утрамбовала в неглубокой лунке и завалила булыжниками. Получился эдакий памятник — их усилиям и победе над условностями, обществом, мужчинами, чертовым французским принцем. В этой гонке он пришел вторым. Она была первой!
Гости, собравшиеся вокруг Листер, слушали затаив дыхание. Стояла пронзительная тишина. Было слышно, как вздыхали часы в углу, как прислуга позвенькивала тарелками в столовой. Дамы округлили глаза, прижали ладони к декольте — им было страшно за мадам Листер. Толстой, прищурившись, пощипывал щеточки усов. Старик Нарышкин застыл с открытым ртом и ладонью у глухого уха. Бахметьев, подавив удивленье и ревность, снизошел до поощрительного «браво!». «Браво, браво, мадам Листер», — подхватили остальные. «Вы герой, вы пионер». — «И настоящий солдат! Побила каналью француза», — крякнул Нарышкин.
Но «каналья француз» оказался хитрее. Анна умолчала о том, что принц Ней, забравшись на Виньмаль, объявил всем, что стал первым. И оба корыстных проводника это подтвердили журналистам. Листер спохватилась, переговорила с местным адвокатом, потом с гидами — угрозы подействовали, месье Казо подписал бумагу, что именно она, английская путешественница Анна Листер, 7 августа 1838 года первой в мире покорила вершину Виньмаль. Время, однако, было упущено — новости о чудесном восхождении Нея покатились с гор прямиком в газеты. Французы признали сына маршала первым. И лишь безымянный редактор малотиражной никчемной газетки мелкими буквами осторожно впечатал примечание: «Мы, однако, заметили, что некая английская леди за четыре дня до принца Нея совершила восхождение на Виньмаль».
Гости зашумели, вспомнили про чай и ватрушки, расселись на диваны. Вечер продолжался. Когда все подкрепились и всласть наговорились, дочки хозяйки, двенадцатилетняя Мария и восемнадцатилетняя Наталья, исполнили несколько музыкальных пьес. Младшая бойко играла на фортепьяно, болтала ногами и гримасничала. Старшая бледным надломленным голоском выводила по нотам какой-то старинный мадригал и краснела от мужских взглядов. За девочками зорко, сквозь золотые очки, наблюдал их наставник, господин Мейер, выписанный рачительной маман по рекомендациям из Петербурга: «В Москве он уже год. Действительно очень хороший музыкант».
После легких закусок, птифуров и лимонада дочери затеяли кадриль, к ним присоединились мальчики, потом их отцы и, наконец, дамы. Танцевали вальс. В 11 вечера гостей пригласили к столу. Рассаживались по билетам. Возле каждого прибора стояла именная карточка. Вечер был семейным, и потому хозяйка посадила рядом с собой родственников, а всех прочих — дальше по длине стола. Слева от Анны клевала носом какая-то старая графиня, кузина супруги астраханского губернатора. И даже пышные толстовские яства не могли пробудить ее от векового сна. Справа уселся высокомерный чиновник «с несколькими орденами на фраке, недавно прибывший из Саратова» — он открывал рот лишь для того, чтобы положить кусок кушанья. Поговорить было не с кем, и Листер переключилась на еду: «Ужин начался с супа — по русской традиции. Потом подали маринад (очень хороший) из рыбы и превосходные отбивные телячьи котлеты в панировке, потом, кажется, еще одно мясное блюдо, похожее на хаш, потом принесли блюда с жареными курицами, нарезанными кусками, как обычно, — думаю, для одного такого блюда нужно несколько куриц, — потом сладости, маринованные фрукты, пудинг из риса (но белый, приготовленный с миндалем и поданный с оршадом) и в конце маленькие конфетки, очень симпатичные, в форме шариков, и так далее. На столе стояли декантер с водой и бутылка столового вина — каждая на двух персон. Благородное вино разливали по кругу, как мне кажется, сразу после супа. Потом было шампанское, и в конце, перед десертом или во время него, подали ликеры. За ужином я увидела только одного слугу в ливрее (сине-алой с серебряным прибором), все остальные были в цивильных [черно-белых] костюмах».
Перед подачей десерта важный сосед наконец заметил Анну и задал неуклюжий английский вопрос из гимназического учебника — как она находит Россию. Листер, не задумываясь, ответила цитатой оттуда же: «Я нахожу ее очень красивой». Поговорили. Чиновник помолчал, подумал — и перешел на французский и на себя, рассказал, где он служит, за какие кабинетные подвиги имеет Владимира на шее и Анну на груди. Услышав, что англичанка собирается в Саратов, он поднял бровь, скривил рот и прошипел: «Моя дорогая мадам, в Саратове нет снега. И не предвидится в ближайшие месяцы». Сказал так, будто Анна просила его о надбавке к жалованью. «На санях вам туда не доехать. Надобна кибитка на колесах. И значит, с собой вам нужно везти экипаж. Словом, бросьте эту идею. Путешествие зимой — невероятно трудное предприятие».
И тут пробудилась дремавшая слева графиня. «Путешествие? Какое путешествие? Куда?» И, не расслышав ответ, закурлыкала по-французски, что и сама очень любит сие развлеченье, что бывала всюду, в Польше, Германии, Франции, и собирается вскоре на туманный Альбион. Листер громко, в самое ее графское ухо, заметила, что она едет совсем в другом направлении — на восток, в Сибирь, в Астрахань. Старушка окончательно проснулась, заморгала глазами, калачом округлила рот и заквохтала: «Ни в коем случае, это опасно. Это так неудобно — путешествовать по России. Что вы будете там делать? Как будете там выживать? Где будете спать? Кто вас будет кормить? Нет, я не понимаю сей юношеской бравуры и готовности к самопожертвованиям». Это было так забавно — местные вельможи, все патриоты, все из древних русских родов, боялись России и в унисон отговаривали Анну ехать на восток. «И я им отвечала — nous verrons, увидим. В любом случае я не ищу легких путей и не боюсь препятствий».