* * *
Леонид Синявский в цепях, которые надеты не на тело, а на разум. Последние сорок лет он пытался вести добропорядочную жизнь, чтобы искупить некоторые свои деяния, совершенные в Советском Союзе до отъезда на Запад. Молодой математик, работавший на оборонные программы в то время, когда среди российских интеллектуалов началось брожение, он донес на тех своих коллег, которые хотели увидеть падение коммунизма. Они отправились в Гулаг, и многие из них наверняка оттуда не вернулись. Теперь его тело — Гулаг, он несет Минни к беседке и шокирован тем, что он ей говорит, угрозами, которые сыплются с его языка. Синявского мутит от образов, которые посылает наездник в его разум, от жестокостей и непотребства, которые ему предстоит совершить: сначала искалечить ребенка, а потом и убить. Клапаны сердца напрягаются, хлопают, как двери, и хотя наездник пытается его успокоить, Синявский успокоиться не может, зная, для чего его собираются использовать. Он пытается поднять мятеж, встать на дыбы, и цепи, охватывающие его разум, стягиваются сильнее, но он все равно продолжает сопротивляться. Наездник не уступает, делает все, чтобы установить полный контроль над скакуном. Они уже добрались до беседки. А когда входят в нее, Синявский собирает в кулак всю свою ментальную силу, всю храбрость, всю добропорядочность, с которой он прожил последние сорок лет, и говорит: «Нет, никогда, нет, нет, никогда!» И на втором «никогда» клапаны его сердца захлопываются в последний раз, кровь застывает в желудочках, и он замертво падает на землю.
* * *
Разглядывая колокольчики, выполненные в виде цветков калл, Роджер Ходд резко перестал напоминать себе свои имя, фамилию и род деятельности. На мгновение Наоми ощутила облегчение, но потом тишина стала хуже монотонного речитатива, особенно после того, как девочка перевела взгляд с серебряных колокольчиков на отражение Ходда в зеркале и увидела, что он уставился на нее. Несколько раз она видела, как мужчины так смотрели на женщин, когда не знали, что Наоми наблюдает за ними, но ни один мужчина так не смотрел на нее, да и не должен был смотреть на такую маленькую девочку. В этом взгляде читались голод, ярость, стремление к насилию.
Улыбаясь ее отражению к зеркале, Ходд зазвонил в колокольчики, один раз, второй, третий.
— Маленькая сучка. Ты готова? Готова встретить своих тетушек, Марни и Жизель? Ты даже не знаешь о них, но они тебя ждут. Они ждут тебя в аду.
Он положил колокольчики в коробочку, из которой достал их, и повернулся к ней, сжимая ножницы в кулаке.
Наоми вновь попыталась открыть дверь, но та, как и прежде, не шевельнулась. С криком ужаса девочка рванула мимо Ходда, метнулась в дальний конец ванной комнаты. Там влетела в душевую кабину и захлопнула за собой дверь. Стеклянную дверь. Даже если бы она смогла удержать ее закрытой, а она бы не смогла, потому что он сильнее ее, но даже если бы и смогла, это была всего лишь стеклянная дверь.
* * *
Колокольчики. Где-то в доме. Жуткие серебряные колокольчики.
Джон и Никки как раз подошли к парадной лестнице, не зная, подниматься им или спускаться, когда услышали колокольчики. Наверху.
Ужас прошлого слился с ужасом настоящего, и Джон одновременно оказался в двух местах, в своем доме здесь и сейчас, но также и в доме родителей в ту ночь. Он мчался по лестнице на третий этаж, но одновременно крался по полутемному коридору к спальне родителей, осторожно открывал дверь в их с Никки апартаменты и смотрел через другую дверь на убитых родителей, лежащих в залитой кровью постели, слышал, как звонит убийца в колокольчики в комнате убитых сестер, но слышал и крики Наоми, доносящиеся из ванной комнаты.
Они увидели, что дверь заперта. «Помповик, помповик!» — прокричала Никки. Но он направлял оружие на замок еще до того, как жена подсказала, что его надо вышибить. Два выстрела разнесли и замок, и дерево вокруг него, но дверь не открылась. Даже не шевельнулась, не застучала о дверную коробку. Бетонный блок в стене бетонных блоков. На месте ее удерживал не замок, а ярость Блэквуда, мощь Погибели. В ванной кричала Наоми, и более страшного звука Джон никогда не слышал, а здесь, в коридоре, кричала Никки, и этот звук был еще страшнее, и она вцепилась в рваную дыру в дереве, вцепилась так яростно, что ногти ломались, а из пальцев шла кровь.
* * *
Зах добрался до входа в решетчатую беседку, когда старик Синявский, опережавший его на три или четыре шага, упал, придавив собой Минни. Зах держал в руке мясницкий нож, но, подбежав к упавшему профессору, увидел, что пускать его в ход не придется. Прошлогодние плетистые розы обрезали, оставив низкие пеньки, побеги с решетки убрали, поэтому даже в сумерках Зах видел смотрящие в никуда глаза и застывшее лицо. Что бы его ни убило, возможно инфаркт, Синявский более не представлял собой опасности.
Минни уже сама выбиралась из-под тяжелого тела, а когда Зах окончательно освободил ее, крепко обняла и прижалась к нему. «Я тебя люблю, Зах, я тебя люблю». Мальчик ответил, что тоже любит ее. Поглаживая по спине, чувствовал гулкие удары ее сердца, словно в груди Минни бил барабан, и, наверное, ничто и никогда не радовало его так сильно, как ее бьющееся сердце.
Сухой, пронзительный, резкий скрип привлек их внимание к расположенным друг напротив друга выходам из беседки, где решетки ожили, словно десятки плоских белых змей, задвигались под музыку, которую могли слышать только они. В течение каких-то четырех секунд планки решеток переплелись, закрыв выходы из беседки, заперев в ней Заха и Минни, компанию которым составлял труп профессора Синявского.
* * *
В коридоре второго этажа колесо стоит на боку. Собранное из элементов детского конструктора «Лего», теперь оно совершенно другое, оно изменяется, точнее, преосуществляется,
[33]
как это происходит с обычными вещами, если сверхъестественное входит в них, прибыв из Потусторонья. Так хлеб и вода становятся плотью и кровью, или, если не брать столь возвышенное, кольцо Всевластия Фродо — не просто кольцо, изготовленное в Мордоре, а Ковчег — не просто деревянный ящик. Собирая колесо, Минни олицетворяла собой высшую силу, точно так же, как по велению Света Фродо являл собой единственного носителя Кольца. Минни — Фродо этой семьи, чистота, которая видит недоступное другим, любит других больше, чем себя, и может быть купиной, которая горит не сгорая. Здесь и сейчас происходит момент преосуществления. Кольцо белое, но, катясь по коридору второго этажа, оно становится золотистым, и такое тяжелое, что оставляет примятый след на ковре. Когда кольцо скатывается по ступеням, шуму от него больше, чем от шагов сбегающего по лестнице мужчины весом в двести двадцать фунтов. В коридоре первого этажа деревянный пол жалобно скрипит под катящимся колесом.
* * *
Под крики Наоми, сводящие его с ума, Джон всем телом бьется об дверь, раз, другой, безо всякого эффекта, и понимает, что может сломать плечо, ничего не добившись. Вне себя от ярости, вне себя от злости, охваченный гневом, он упирается ладонями в дверь и кричит: «Это мой дом, паршивый выродок, червяк, мразь, это мой дом, не твой, ЭТО МОЙ ДОМ!» Дверь затрясло, и внезапно он смог ее открыть.
