Эскортницы с недоумением переглянулись: «При чем здесь какие-то ошейники? Ну, бриллианты – понятно, хотя сразу требовать их – это наглость!»
А Кулебякин, как всегда и везде, слышал только то, что хотел услышать:
– Будет и ошейник, будет и свисток! – похотливо осклабившись, он уже по-хозяйски двинул влажную липкую ладонь вверх по ноге Эльвиры, даже не подозревая, что она может этой ногой сделать с его мошонкой. – Ты со мной, киска, если подружишься, жалеть не будешь. Весь шоубиз – и артисточки наши козырные, и телеведущие, и всякие львицы светские, и балеринки из Большого – у меня с руки слизывают. И не только с руки. А уж про певичек и говорить нечего, добрая половина «Золотого граммофона» через меня прошла… Пока никто не жаловался!
Эльвира попыталась мягко убрать его руку, но Иуда, громко засмеявшись, попытался продвинуть пальцы по линии бедра под юбку дальше, к самому вожделенному. Он уже завёлся, а останавливать свои прихоти на полпути было не в его правилах, он и не замечал, как на него удивлённо оглядываются не только клиенты ресторана, но и его эскортное сопровождение. Длинная белая скатерть не давала рассмотреть в деталях происходящее ниже линии стола действо, но наряду с возмущёнными взглядами были и явно одобрительные – этот жирный русский кобель явно не промах: три барышни на любой цвет (блондинка, брюнетка и рыженькая) и вкус (модельки и классика) – по большому счёту есть чему позавидовать как не слишком разборчивым женщинам, так и многим разбирающимся мужчинам. Традиционной, естественно, ориентации.
Вдруг Эльвира, слегка наклонившись к Кулебякину, схватила его за руку, сдавила, как положено по инструкции в районе пульса, и положила обездвиженную кисть на стол, приводя непристойное положение в состояние приличия.
– Ой, кажется, я перебрал, рука затекла, – пожаловался Иуда и, растерев кисть, хрипло скомандовал:
– Всё, мочалки! «Пилотки» в ручки и быстренько в номер!
Зал проводил их взглядами разной степени зависти и брезгливости. Только «мхатовский» метрдотель, глядя поверх голов клиентов куда-то в венецианскую вечность, казалось, ничего не замечал, ничего не слышал, никем не интересовался и никого не осуждал. Только вздохнул с облегчением. Видимо, предыдущие посещения пьяных кобелей заканчивались не так мирно.
* * *
В интернете всё было описано красочно, честно и картинки впечатляющие, но «живьём» у Эльвиры всё равно дух захватило: антикварная мебель, обивка, обои и шторы фирмы Rubelli, бесшовный мозаичный пол – венецианский терраццо, резные лепные потолки и люстры из муранского стекла. Она и представить себе не могла, что эти качественные и поразительно красивые вещи способны, даже на короткое время, отвлечь её от любимой работы, но, войдя в номер, на мгновение забыла и о задании, и об Иуде, и даже обо мне, полковнике Дмитрии Артёмовиче Полянском, что понять, конечно, можно, но всё равно – довольно обидно!
То, что Кулебякин мало в чём себе родному отказывал, Эльвира уже знала, теперь она понимала, что и про женщин он вряд ли врал: импотент сразу трёх «мочалок» в постель не потащит. А постель в этом шикарном номере была по-венециански дожеской. Громадный квадрат, судя по всему, предназначался или для «шведской» семьи, или для супругов, которые не горят желанием соприкасаться друг с другом во время сна.
Тут-то и наступил второй за такой короткий промежуток времени момент, когда Эльвира забыла и о задании, и обо мне. Пока она приходила в себя от потрясения, Мика с Ликой привычно, на ходу сбросив с себя коктейльные платьица и лабутены, принялись за неё и Кулебякина. Ласковые, ухоженные руки профессионалок быстро раздели уже «поплывшую» Эльвиру и сопящего, с покрасневшими глазами, как у быка на корриде, Бульдозера. Перед тем как безоглядно сигануть в омут вынужденного разврата, Эльвира, наверное, успела подумать: «Как же я люблю свою работу!»
– Бр-р-р-р! – меня эти мысли привели в ярость, и я их безжалостно прогнал. – Нет, конечно нет, все-таки этот кабан не Ален Делон!
Хотя какая разница! На смену первой отвратительной мыслишке пришла другая, мстительная, подсказанная Воннегутом: «В телефонной будке рядом с номером написано: “Шейла Тэйлор дает всем!” Думаю, так оно и есть. Такие дела!»
И я не стал прогонять эту мысль писателя.
* * *
Все-таки правильно говорит начальство, правильно твердят приказы и инструкции: нельзя путать личное и служебное! Потому что, пока Эльвира выполняла задание, я думал о ее душе, чувствах, мыслях, – то есть категориях, совершенно чуждых нашей работе… Ревновал? Завидовал? Но кому?! Хотел бы я быть в это время на месте Эльвиры? Бред какой-то! А на месте Иуды? Категорически нет! Я русский офицер, а не похотливый разложившийся самец! Но тогда почему я думаю о том, о чем думать не должен?! Да потому, что я нарушил железное правило, что нередко приводит не только к провалу задания, но и к более печальным результатам…
Все эти мысли кипели у меня в голове, когда ножки напарницы ещё только цокали каблучками дорогих туфелек по мощёной многовековой мостовой квартала Риальто, а я уже как пару часов прочёсывал места возможного пребывания Рыбака. Согласно далекому от чертежного совершенства, но информативному рисунку синьора Луки Манфреди, мой друг Джузеппе плавал сейчас в венецианском треугольнике винопития, между улицами Гондольерной, Морской и Корабельной. А из досье Рыбака я знал, что он особо выделяет два типа питейных заведений, в зависимости от состояния кошелька на данный момент: бакари и траттории. В бакари, например, исключительно венецианском заведении, есть и пить, как правило, предполагается стоя, и кроме вина и легких закусок в этих маленьких барах ничего нет. Зато это чуть ли не единственное место в городе, где можно очень недорого выпить и перекусить. Траттория же для Брандолини, да и вообще для итальянцев, – это ресторан домашней кухни, то есть там подают то, что готовили мама и бабушка, а это значит, что в меню должен быть полный перечень национальных яств с обязательными закусками и, естественно, домашнее вино с не менее домашней граппой. Конечно, по сравнению с бакари траттория удовольствие более дорогостоящее, но классом несравненно выше, как, например, в ещё советской Москве уличная пивная и бар «Жигули» на Калининском.
В досье Брандолини регулярные недолгие запои и чистоплотность отмечались отдельно. За прошедшее время изменений тут не произошло: по словам синьора Манфреди, Рыбак не спал у себя уже несколько дней, но регулярно заходил переодеться и, насколько возможно, привести себя в порядок. Я включил логику и предположил, что он зависает не просто в треугольнике своего обычного плавания, а где-то в пешей доступности от дома. Поэтому поиски я начал с обхода дешёвых питейных точек, которые в районе адреса Рыбака были понатыканы, как кусочки свиного сала в местной мортаделле, и какое-то время мне казалось, что вот-вот, в следующей бакари или крохотной кафешке я его встречу.
Иногда приходилось пропускать по стаканчику, чтобы разговорить персонал, выдавая себя за его старинного приятеля, а непьющего приятеля у Рыбака быть не могло. Ведь показывать его фотографию – путь в никуда: ментов нигде не любят. Да, его видели то тут, то там, да, вот недавно был здесь, выпейте стаканчик, подождите, может, скоро заглянет, куда ему деваться… Но выйти на чистоплотного алкоголика никак не удавалось.
