Наши отношения и чувство глубокой близости с Манго до сих пор вызывают у меня благоговение. Не проходит ни дня, чтобы я не вспоминала его».
Никому из нас не дано право ставить под сомнение рассказ Тали о ее чувствах. Некоторых может смутить тот факт, что к рыбе кто-то питал подобные чувства. Меня – нет. Но здесь важно заметить, что чувства животного в неволе, независимо от условий, все же отличаются от чувств животного в дикой природе. Меня поразила история Вал Пламвуд, австралийской экофеминистки и философа, которая стала известна благодаря случаю, который лучше бы с ней не происходил.
Пламвуд отправилась в потрясающий национальный парк «Какаду» в окрестностях Дарвина в Австралии (где спустя несколько месяцев после этого снимали «Крокодила Данди»). Она собиралась исследовать реку Аллигатор (само название должно было насторожить) и арендовала в лесничестве «Западный Аллигатор» четырехметровое каноэ из стеклопластика.
«Под проливным дождем я подтянула каноэ к скале, нависающей над трясиной, чтобы наскоро проглотить свой намокший обед, и у меня появилось странное ощущение, что за мной наблюдают. Я проплыла вниз по каналу минут пять или десять, не больше, и на повороте заметила на середине реки нечто похожее на плывущую корягу – наверное, я не обратила на нее внимания по пути сюда. Поток нес меня прямо на корягу, как вдруг я поняла, что это».
Пламвуд ухватилась за свисающие ветви деревьев, но не успела подтянуться – крокодил схватил ее за ноги и утянул под воду, в «центрифугу вращающейся, бурлящей черноты». «Мне показалось, – рассказывала она, – что еще немного, и конечности оторвутся от тела, а легкие взорвутся от распирающей их воды». Крокодил дал ей секундную передышку, но лишь для того, чтобы снова схватить. Пламвуд пережила три «смертельных вращения»
[49], прежде чем ей удалось вырваться и выбраться на крутой илистый берег. Несмотря на тяжелые повреждения (левая нога была ободрана до кости), Пламвуд проползла три километра до лесничества. Целый месяц она пролежала в реанимации в Дарвине, а в дальнейшем перенесла несколько операций по пересадке кожи. Значительно позже, после долгих размышлений, она пришла к мудрому и важному выводу.
«Когда моя сюжетная линия и весь сюжет распались, я обнаружила шокирующе равнодушный мир, в котором значила не больше, чем любое другое съедобное существо. Невозможно, чтобы такое произошло со мной! Я человек. Я больше, чем пища! – единственное, что я осознавала в состоянии полного отрицания.
Ужаснейшим образом я из сложного человеческого создания превратилась в кусок мяса. Я долго думала и пришла к выводу, что не только человек, но и любое существо может воскликнуть, что оно не только пища. Да, мы съедобные, и в то же время мы гораздо больше, чем еда».
Именно поэтому, когда смотритель предложил Пламвуд найти и убить напавшего на нее крокодила, она отказалась. «Крокодил, увы, поступил правильно, – сказала она, – это его натура. Им двигал не злой умысел, а голод».
Но я привел эту историю в качестве своеобразного пролога к необыкновенной дружбе Пламвуд с вомбатом.
Вомбат – австралийское сумчатое, напоминающее бобра или барсука. Туристы принимают этих животных за гигантских крыс, и я бы сказал, что так оно и есть: вомбаты достигают 1,2 метра в длину и весят до сорока пяти килограммов. Мало кто решится на них напасть. Вомбаты бегают со скоростью сорок километров в час – быстрее Усэйна Болта
[50]. Вомбаты не боятся человека, они спокойно сидят на обочине у дороги – мы сами не раз это видели. Вомбаты рождаются совсем крошечными и первый год жизни проводят в сумке у матери, а следующий – рядом с матерью в норе. Они питаются «травой кенгуру» и переваривают ее две недели – настолько медленный у них обмен веществ. Австралийцы считают этих зверьков глуповатыми, хотя мозговые полушария у них развиты лучше, чем у других сумчатых. Вомбаты довольно быстро адаптируются в неволе, соблюдают чистоту в доме и отзываются на кличку.
Но меня интересует вот что: откуда у людей желание поработить (поймать) дикое животное? Разве это правильно? Вот что Вал Пламвуд рассказывала про «своего» вомбата.
«Мой вомбат Бируби заболел и вскоре умер. Это случилось в среду 18 августа 1999 года. Я очень тоскую. Порой мне кажется, что он выглядывает из-за буфета или топчется по веранде. Его образ маячит перед моими глазами. Долгое время после его смерти я вглядывалась по вечерам в траву, освещенную лунным светом. Мы прожили вместе двенадцать лет – и я до сих пор не могу поверить, что Бируби больше не ждет меня, что он больше не выйдет поздороваться со мной, что он ушел навсегда.
Бируби попал ко мне из центра спасения диких животных. Маленький, больной, изможденный сирота. Его мать, скорее всего, страдала чесоткой. Эту болезнь занесли в Австралию европейцы вместе со своими собаками, и множество вомбатов погибло. Незадолго до того, как ко мне попал Бируби, я потеряла сына, и нас сразу потянуло друг к другу. Бируби (кажется, это означает “барабан”) – так малыша назвали в службе спасения – был год. Он уже покрылся шерсткой, но все еще сосал молоко. Бируби тяжело переживал потерю матери и отчаянно нуждался в ласке и заботе. Он получил от матери хорошее вомбатское воспитание: научился делать большие дела за пределами норы (или ее эквивалента – моего дома) и постиг основы выживания в буше
[51]. В первый же день Бируби освоился с раздвижной стеклянной дверью дома и мог выходить в буш когда захочет (а это было часто). Он не допускал слияния двух миров – своего и моего, а потому мог удерживать равновесие в наших с ним отношениях, входить в мой мир, нисколько не теряя при этом своего “я”. Он перестал бояться людей и научился выходить из дома, когда внутри становилось слишком шумно и некомфортно.
Со временем Бируби обосновался в собственной норе в лесу и каждый вечер приходил в гости примерно на час или около того за моральной и материальной поддержкой (Бируби лакомился морковкой и овсяными хлопьями – аналогами кореньев и семян, которыми питаются вомбаты). В первый год часть ночи он проводил на улице, а часть – в постели со мной. В своей способности читать мысли Бируби я видела нечто мистическое. Мысль, что мы преодолеваем огромную пропасть, делала наши отношения еще более необычными. Думаю, в этом суть детско-материнских отношений и у вомбатов, и у людей.
Бируби даже отдаленно не напоминал собаку – как и все вомбаты, он был упрямым, решительным и своевольным. Он не признавал превосходства человека и его попыток завладеть миром, обладал независимым “я” и отстаивал свои потребности и права. Непреклонность и чувство всеобщего равенства выливаются для вомбатов в серьезные конфликты с фермерами, но мне такие качества нравились. Я понимала, что вомбаты – существа другого порядка и общаться с ними нужно по их правилам. Вомбата нельзя дрессировать, как собаку, его невозможно подчинить воле человека, а о дисциплине и наказаниях не может быть и речи. Это ничего не даст, только испортит отношения. Я чувствовала, что мне выпала большая честь близко узнать свободолюбивое, осторожное и дикое животное. В наших отношениях стиралась граница между диким и домашним, лесом и домом, нечеловеческим и человеческим, природой и культурой.
