– Доктор Грей, – на пороге стояла Беатрис Льюис, ожидая ответа.
Уже несколько месяцев она жила с дочерью, чтобы помогать ей по хозяйству и скрашивать мрачные будни.
– Доброе утро, миссис Льюис. Я хотел повидать Аделину. Она еще спит?
Взгляд ее матери был холоден, и ему стало неуютно.
– Нет, но не помню, чтобы она вас приглашала.
Его пальцы нащупали открытку под сердцем, в левом кармане пиджака.
– Не совсем – она написала мне, и в преддверии скорого праздника я решил ненадолго заглянуть к ней, если вы не возражаете.
Она не забыла, как через эту дверь доктор нес на руках ее полуживую дочь навстречу «Скорой», и с той поры держалась с ним неприветливо.
– Ваша медсестра только что звонила, передав, что вы, возможно, зайдете сегодня, так что врасплох вы нас не застали.
– Если я не вовремя, я могу…
Он услышал, как по лестнице – такой узкой, ненадежной – спускается Аделина, и на какой-то миг его охватило неведомое беспокойство, подобного которому он еще не испытывал.
– Здравствуйте, доктор Грей. Мама, я провожу доктора в гостиную.
Он последовал за ней, такой исхудавшей, и подождал, пока она не закроет двери.
– Пожалуйста, садитесь.
Она указала на диванчик рядом с эркерным окном, где он заметил самодельную банкетку у старой батареи. На подоконнике громоздилась куча подушек, книг и спал свернувшийся калачиком котенок. Он осторожно погладил его и вопросительно посмотрел на Аделину.
– Это подарок от Адама Бервика.
Он отнял руку, огляделся.
– Вижу, вы здесь уютно устроились, – он коснулся подушек, затем книг.
– Улики ищете? – она слабо улыбнулась. – Здесь мой пост, откуда я наблюдаю за тем, как живет мир вокруг.
– Аделина, – начал было он, но тут же сменил наставительный тон на дружелюбный, – не говорите так, не будьте к себе так жестоки. Я знаю, что вам очень нелегко.
– Я знаю, что вы знаете.
Взгляд ее не был холодным, как взгляд ее матери, – просто безучастным. Она вновь указала ему на диван, а сама с чопорным видом устроилась в резном кресле-качалке у камина, вполоборота к нему.
– Спасибо за вашу открытку, – он первым нарушил воцарившееся молчание.
– Вы пришли только ради этого?
– Аделина, – вздохнул он, – пожалуйста, не надо.
– Но так проще, – послышался ответный вздох.
– Как? Так вести себя со всеми – с вашей матерью, со мной?
– На другое у меня уже нет сил.
– Да, сил у вас было немало – даже слишком, – он хотел, чтобы на ее бледном, застывшем лице появилась улыбка.
Так и случилось. Иногда она забывала, как хорошо он ее знал – ту прежнюю Аделину, о которой она почти не вспоминала.
– Что ж, не стоит благодарности – за открытку.
– Да, чуть не забыл. – Он запустил руку в карман пальто, висевшего на спинке дивана. – Я кое-что принес вам. Скоро же праздник.
Достав оттуда небольшой прямоугольный сверток, он протянул его ей. Аделина слегка нахмурилась.
– У меня для вас ничего нет.
– С меня достаточно открытки, – он снова сел на диван. – Как говорится, достаточно того, что вы вспомнили обо мне.
– Кажется, в последнее время я думаю только о себе. Как прожить еще один день, еще один час. Как отвлечься от всего этого. Как обо всем забыть.
– Вы не думали о том, чтобы вернуться в школу? Простите мою настойчивость – быть может, для этого еще слишком рано.
Она покачала головой, все еще не вскрыв сверток.
– Я даже не думала об этом.
Прислонив сверток к правому уху, она слегка встряхнула его.
– Диккенс? Слишком легкий. Элиот? Нет, слишком тонкий. Что же это?
Она села рядом с ним на диван, и он вспомнил, что в последний раз они были так близко друг к другу во дворе Большой Усадьбы, когда пили там чай этим летом. В этом году на ее долю выпало слишком много несчастий. Он ждал нового года – принято думать, что он принесет что-то хорошее, быть может, им обоим повезет?
Медленно распаковывая подарок, она видела, как тщательно доктор пытался скрыть нетерпение, и ей это нравилось. Это было издание «Гордости и предубеждения» из той же серии, что и «Эмма», которую Грей читал ей тогда, в августе.
– Моя любимая, спасибо, – улыбнулась она.
Он улыбнулся ей в ответ.
– Догадаться было несложно. У вас, должно быть, есть и другие издания, но это можно везде носить с собой. Послушайте, Аделина, вам нельзя все время сидеть дома. Вы должны гулять, и гулять долго, дышать свежим воздухом для пользы легких и ума. Просто гулять. Мне всегда становится легче после моих обходов. После того, как я пообщаюсь с пациентами или помогу кому-то. Это не панацея, но попробовать стоит. Проводить дни за чтением прекрасно, да, но так мы все время наедине с собой. Поэтому, будучи в дурном настроении, я не способен читать некоторых авторов.
– Всегда есть Остен.
– Да, именно это и есть в ее книгах. Мир, который часть нашего, но такой далекий, что в него окунаешься, как в родник. В нем столько порочных и глупых персонажей, но в конце концов все они для чего-то нужны. Может быть, в ее книгах и есть ключ к нашему безумному миру. Поэтому ее книги, как и пьесы Шекспира, живы до сих пор. В них вся наша жизнь, все самое важное в ней – и одна из них, как и ваша жизнь, сейчас у вас в руках.
Он видел, как Аделина слегка склонила голову – ее взгляд был прикован к книге у нее в руках.
– Удивительно, насколько глубоко она улавливает суть всего в книгах, – наконец Аделина подняла на него глаза. – Вспомните хотя бы Энн Эллиот и ее злополучный отказ от предложения Уэнтуорта – сколько ей было тогда, восемнадцать или девятнадцать лет? Должно быть, отчасти она решила так из-за того, что несколько лет назад умерла ее мать. Не могу представить, что через год или два буду чувствовать себя иначе.
Доктор Грей даже не пытался разубедить ее, просто давая ей выговориться, в надежде, что она раскроется, хотя бы на миг.
– Должна быть причина, по которой Остен решила, что на момент смерти матери ей будет всего пятнадцать, – продолжала Аделина. – Когда это случилось, нам известен возраст каждого персонажа, хотя Остен и не славится подобной педантичностью – и это намекает нам, что при первой встрече с Уэнтуортом ее горе еще не утихло, и она беззащитна перед ним, равно как и перед своей семьей и своим долгом, и она все еще переживает утрату. Пусть невидимая нам, трагичность происходящего всегда где-то рядом – таковы ее книги.
– Горе оставляет след в душе каждого из нас, и Остен знала это. Полагаю, она знала, что скоро умрет, когда заканчивала работу над этим романом, знала, что ее ничто не спасет, стараясь не беспокоить родных понапрасну.
