Ну и он такой типа, когда я вас отпустил, думал то что все кончится хорошо.
Ага, конечно, ответил я, это вы еще меня не знаете.
* * *
У стойки раковины в камере край с ребром. Я где то читал что тайские боксеры на тренировках дубасят себя палками по берцовым костям, чтобы убить нервные окончания укрепить кости и не чуствовать боли. И потом им якобы вообще не больно. Вот и я проходя три с половиной шага от двери до нар поворачиваюсь и тыкаюсь голенью о край стойки. Совсем легонько. Чтобы убить нервы. Три с половиной шага, тык. Три с половиной шага, тык. В первый раз когда я стукнулся о ребро, меня пробрало аж до зубов, боль взорвалась как хлопушка с конфети, мне показалось, что я увидел как покраснели вены в голове, иглы вонзились в кости. Но потом когда я некоторое время побился об это ребро (три шага, тык, три шага, тык) боль и правда поутихла.
— Ну ты, Рокки, — говорит Мэтти с нар, голос у него спокойный и мягкий, ему бы диктором на радио работать, — может, хватит, утром потренируешься. Ночь на дворе, блин.
— Я думал ты спишь, — говорю я, не оборачиваясь. Сквозь окошко в двери пробивается тусклый свет. Холод от пола поднимается по ступням, но голени горячие, пульс бьется милионом мельчайших нитей боли.
— Я вообще-то пытался подрочить, — говорит он так, словно это обычное дело. — А это трудно когда кто то пинает сраную раковину.
Я улыбаюсь в темноте. Я все так же стою спиной к Мэтти и нарам, но все равно улыбаюсь.
— Ладно, — говорю я, — дрочи дальше, игрок.
Он хотя бы делает это под одеялом. Я возвращаюсь к нарам, забираюсь к себе на верх, и снизу тут же доноситься мерный негромкий скрип, рама гнется и качается. Может, Мэтти прикалывается, конечно, но я все равно лежу наверху пока он не заканчивает, ага, таращусь в стену и думаю: может, если долго смотреть, я разберу написаные там слова, пусть даже без света.
* * *
— Я так понимаю, ты мне толком не рассказываешь о том, каково тебе там, — говорит мама по телефону. Осталось двенадцать минут, потому что я сначала разговаривал с Кауи.
— Здесь скучно, мам, правда, — говорю я. — Вообще ничего не происходит. Мы просто сидим, сидим, сидим.
— Телевизор смотрите?
— А то. Хочешь хохму? — Я едва удерживаюсь от смеха. — Раньше, когда я работал на складе, по выходным иногда только и делал что смотрел телевизор. А теперь я это дело терпеть не могу.
— Вас там разве не гоняют на работу? Вроде я что-то такое читала, что заключенных используют в качестве бесплатной рабочей силы.
— Да, есть такое. Но тут целая система, чтобы попасть в команду, которая работает на свежем воздухе, ну, в лесу и все такое. Сперва тебя ставят только на работу в помещении, а потом, если все нормально и ты вел себя хорошо, тебя могут отправить туда. Может, и моя очередь подойдет. Охрана тут вечно говнится и при первой же возможности норовит тебя этого лишить.
— А.
— Так что, может, я и сам туда не хочу. Не знаю.
— Понятно. — Она легонько кашляет. Просто чтобы заполнить паузу. В трубке слышен глухой стук, шуршит бумажный пакет, и я вспоминаю продуктовые магазины, как там светло, просторно, и как это было раньше, в “Дж. Ямамото”.
— Тут никому нельзя давать повода к тебе прицепиться. Понимаешь? Как только у кого-то появится повод к тебе прицепиться, все, кранты, ты проиграл.
— Ты скоро будешь дома, — говорит мама. Она говорит это каждый раз, когда не может придумать, что еще сказать.
— Как папа? — спрашиваю я. — Кауи говорит, он… не знаю. Что у него проблемы.
— Твой отец, — говорит мама.
— Да, мам, — говорю я. — Кто же еще?
— У него все в порядке.
— Мам.
— Мы справляемся, — говорит она. — У нас тут то же самое, что и у тебя там.
— Ага, то же самое, — говорю я. — Хрена с два.
— Нет-нет, — говорит мама. — Не в этом смысле. Я имею в виду… ты же не рассказываешь мне, как ты там на самом деле.
— Ну, может, не все, — говорю я и даже улыбаюсь.
— То есть мы оба умалчиваем, — говорит мама. — Что я и хотела сказать.
— Окей, — говорю я. — Ага, окей.
— Если бы я только знала, что ты попадешь в тюрьму. — Мама опять за свое.
— Мам.
— Я бы тогда сделала все иначе, еще когда ты учился в школе…
Она распинается еще с минуту, старая песня, мама заводит ее каждый раз как я звоню отсюда, так что я не слушаю. Осталось восемь минут. Мне вроде как и хочется ее успокоить, мол, все путем, а вроде как и не хочется. Фигня, да? То есть мне хочется чтобы она поняла, что да, надо было сделать все иначе, зря она тогда так верила в Ноа и аумакуа. Лучше бы верила во всех нас.
— Теперь уж ничего не поделать, — говорю я. — Дело прошлое.
Она что то говорит в сторону, Кауи, потом в трубке странный механический скрежет как будто у нее там глючит связь.
— Мам, — говорю я, когда она возвращается к разговору.
— Что?
— Не звони мне больше.
— Дин.
— Просто когда мы с тобой говорим, я вспоминаю, как оно там снаружи, — говорю я. — Не надо мне сейчас об этом думать. Так только хуже, понимаешь? Ну и если ты по ком то скучаешь и тебе хреново, здесь это сразу чуствуют.
— Зря ты так, — говорит она. — Мы ведь хотим тебя поддержать.
— Не-а, — говорю я. — Ни фига не зря.
— Дин.
Можно подумать она теперь может меня отругать.
— Все равно будет по моему, — говорю я. — У тебя нет выбора.
И на этом все.
* * *
Но кое-что с наружи до меня все таки добирается: тут за забором есть двор, да? Такой, с бетоным покрытием, а вокруг него беговая дорожка с пучками желтой осенней травы. И баскетбольная площадка, черт подери, в тюряге конечно паршиво, но щиты прочные, кольца тоже и сетка есть. Я слушал чмоканье с которым мяч пролетает в кольцо каждый день с тех самых пор как меня впервые вывели во двор на прогулку. Мячи новые, накачаные, и проходит наверное месяца два прежде чем я позволяю себе ступить на площадку. По бокам возле колец стоят два охранника.
Кто то играет в рваных шортах или джинсах, типа гангстеры с головными повязками и всякая такая херня, выглядят ну просто обхохочешься. Я все смотрел как эти парни пихаются локтями, спотыкаются друг об друга и делают вид, будто они Джордан, хотя они даже близко не, я гораздо круче.
— Так и знал, что этот длинный рано или поздно к нам выйдет, — говорит Роско, я его толком не знаю. У него густые мексиканские усы, он состоит в одной из тюремных банд.
Я смотрю в пол, не поднимаю глаз. Здешние парни в этом смысле как псы: лучше на них не пялится.
