Я резко вскинул руки, разрывая объятие, Хадиджа отступила на шаг, я взял ее за правый бицепс и сдавил.
— Да что ты можешь? — спросил я и сжал ее руку крепче, она понятия не имеет, кто я такой, понятия не имеет, я сжал еще крепче, представляя, как горит кожа, как больно Хадидже, точно перекачали манжету тонометра, мне хотелось сдавить ее руку изо всех сил, чтобы лопнули вены и капилляры, хотелось сдавить ее так, чтобы все, что было во мне, передалось и ей, чтобы она почувствовала, но это было невозможно. — Ничего ты не можешь.
Хадиджа высвободила руку, чуть наклонила голову и впилась в меня злым взглядом. Мы оба тяжело дышали, зрачки ее — кончик ножа — расширились кругляшом, разлились лужицей, слезы потекли по щекам, она уже не вытирала их, смотрела и смотрела на меня. Потом выпрямилась и сказала:
— Еще раз так сделаешь — и я уйду.
Но еще до того, как слова сорвались с ее губ, мы всё поняли: Хадиджа видела, я осознал, что сделал ошибку, что я сам — ошибка, и обуревавшая меня жажда причинить ей боль испарилась.
— Найноа, — снова сказала Хадиджа, — я хочу тебе помочь. Можем мы это сделать?
Я не ответил, цвета приходили и уходили, бежать бежать летать есть спасаться есть спать бежать летать там мой ребенок где мой муж вот мое тело гибнет на вашей каталке, и мать, и ребенка, я всё уничтожил, Хадиджа, тебе никогда не прочувствовать этого так, как я чувствую, я на острове в темном океане, который тебе никогда не переплыть. Я молчал.
У Хадиджи вытянулось лицо; она злилась на меня, и справедливо, но теперь вся ее злость пропала. Хадиджа задрожала, попятилась, открыла входную дверь, вышла и аккуратно притворила ее за собой. Едва дверь закрылась, как я тут же подошел и прислонился к ней, к этой дешевой шершавой фанере, я чувствовал, что по ту сторону двери стоит Хадиджа, но потом послышались шаги — она спустилась по лестнице и вышла на улицу.
Я простоял у двери до самого вечера, в комнате потемнело, заметно похолодало, я прошелся по квартире, включил свет и, когда лампы зажглись, узнал собственную гостиную, продавленный диван, стопки рекламных рассылок, ящики из-под молока, приспособленные под книжные полки, а рядом с ними укулеле.
И я обратился к музыке — как давным-давно в нашем гараже, как в Стэнфорде в самые трудные дни, как в гостях у Хадиджи. Открыл футляр с укулеле, провел рукой по корпусу инструмента, сделанному из коа, краски пылали в свете люстры моей гостиной, окна были приоткрыты, в стекла билась мошкара, но октябрь уже ждал в воздухе.
Я сыграл несколько гамм, чтобы размять пальцы и запястье, чтобы струны нагрелись и зазвенели. Начал с песен, от которых публика в гостиной всегда приходит в восторг, — “Гад”[104], “Когда моя гитара тихо плачет”[105], “Алоха Оэ”[106], — потом перешел к “Канака Уай Уай”[107], как ее исполняет “Оломана”[108], мой дядя показал мне сольную версию, и я иногда ее играл, пальцы порхали над грифом, я сильнее бил по струнам, даже немного спел, хотя голоса у меня нет совершенно, но если когда и нужно спеть, то сейчас был как раз такой момент. Я представлял себе небрежный аккомпанемент на клавишных, звучные печальные голоса настоящих гавайских певцов, я пытался им подражать, перебирая струны. Я вспомнил клочки дождевых лесов, которые добрались до нас, от пали[109] вдоль ущелья и до ограды складов; в засуху ручеек в ущелье тихонько журчал, когда же приходили дожди, ревел. Я вспомнил розовые облака на закате над Коолау, идеальную температуру ко времени ужина, мы, дети, сидим за столом, пукаем, перебрасываемся шутками, игнорируя родительские понукания: ешьте, ешьте. Я вспомнил Сэнди-Бич и как волны вздымались засасывающей стеной в стеклянистых прожилках всех оттенков синего, как обрушивались на нас бетонной толщей, но мы с Дином успевали нырнуть глубоко, задерживали дыхание, загоревшую дочерна кожу саднило от солнца, наши кости смирялись с тем, что вытворял с нами прибой, еще я вспомнил, как однажды Дин схватил меня за щиколотку, чтобы посоревноваться, кто дольше выдержит под водой, и я едва не утонул. С водой мне вспомнились и акулы, тупая морда, жуткий оскал, но потом акула бережно взяла меня в зубы, ее тело с гипнотической силой извивалось в воде. Я играл и думал об этом, и воспоминания обернулись призывом, но не голосом, а смутным желанием, что зародилось в моей груди и распространилось по телу, точно лекарство, достигнув самого мозга.
Домой. Возвращайся домой.
Песню я не допел.
14
ДИН, 2008. СПОКАН
Я никак не ожидал, что позвонит Ноа. Обычно мы планировали звонки еще когда Кауи делала все как скажет мама (“Вы должны поддерживать связь, поверьте мне, материк попытается вас разлучить”) и мы время от времени созванивались втроем. Правда, во время таких звонков Кауи с Ноа соревновались, кто знает больше умных слов. Я же мог включить громкую связь и дальше спокойно чистить ногти на ногах или делать еще чего-нибудь, пока они трепались, забыв обо мне.
Но после того как у меня начались проблемы в универе, Ноа стал звонить чаще. Сперва я даже не понял, чего это он. Он не спрашивал меня ни о баскетболе, ни о том, что я намерен делать дальше, вообще ни о чем, в отличие от других. Просто рассказывал, как прошел его день.
Он говорил о том, о чем не хотел говорить при Кауи. Мы болтали о работе, девчонках и всяком таком. Кажется, мне первому он сказал о том, что начал встречаться с Хадиджей, он звонил и говорил, чувак, пришел я к ним, а Рика несется голышом по коридору, только что выкупалась, пыталась убежать, на скорой я весь день с больными и сломленными людьми, а у них дома во мне словно вспыхивает фейерверк. Мы говорили о детстве на Гавайях и как мы боролись в парке, будто чемпионы смешанных единоборств, о странных соседских детях, которые вечно воняли рыбой и ели козявки, как я отбирал у них конфеты и делил поровну с Ноа, соучастником преступления.
Постепенно он стал отпускать замечания и задавать вопросы про меня, хотя все остальные давно уже перестали говорить о моем будущем. Ноа говорил, ты еще многого можешь добиться. В жизни есть не только баскетбол. Я такой: ты не понимаешь, нет баскетбола, нет меня.
А он такой: ну ты же еще можешь выиграть. Тебе типа надо отдохнуть хорошенько. Тебе обязательно повезет, соберись, на тренировках не ленись.
Я не понимал, как относиться к его словам. Они меня ободряли, но этого было мало. Сказать по правде, чем больше он говорил хорошего, того, что я хотел слышать, тем больше меня тянуло в обратную сторону. Я как будто до сих пор с ним боролся: если он решил стать лучшим братом, я непременно его оттолкну. Я запутался и не понимал, как отношусь к Тренеру и команде и почему мне опротивел баскетбол, так что хочется их всех сжечь, ну я и жог, и в конце концов мне нашли замену а потом и вовсе выгнали.
