– Чего ты видел? – У Фёдора заныло под ложечкой.
– Физика видел, – выдохнул Бобровский. – В отпуск не ходил, кружил по Приоратскому парку, благо там патрули кругом, а кадет-александровцев без слова пропускают. И увидел – Положинцев этот, с какими-то приборами своими, ходил-бродил вокруг дворца, снег размётывал, штыри в землю втыкал! Похоже, с осени так ходы эти и ищет!
Федя, само собой, притворился, что ничего не знает.
– Да и пусть себе ищет, – попытался внушить он Лёвке. – Бросил бы ты, Бобёр, это дело. Замки в кирасирских казармах взламывать – за такое уже по головке не погладят, вылетишь из корпуса со свистом, и хорошо, если просто на попечение родителей, а то и в военгимназию для совсем отпетых направят…
Но Лев не унимался. Уже в одиночку он всякую свободную минуту рыскал по окрестностям, что-то записывал, зарисовывал, иногда даже таскал с собой Севку Воротникова (за соответствующее количество сладких маковых булочек) – Севкины способности рисовальщика расцветали, класс живописи был единственным, где у него в ведомости наличествовали полные двенадцать.
Во время этих вылазок Севка зарисовывал окрестности, что служило неплохим оправданием, буде им встретится кто-то из офицеров-воспитателей.
И вот как-то так получилось, что Фёдор остался один.
Один – потому что Петя Ниткин совсем пропал. «Влюбился!» – уверенно бросила Лизавета и весьма многозначительно поглядела на Федю. Искоса так. Фёдор не очень понял, что она имела в виду и, от греха подальше, даже спрашивать не стал.
Но и с Лизаветой встречаться стало трудно. Что-то случилось между их мамами, так что Анна Степановна теперь очень выразительно морщилась, стоило упомянуть в разговоре Корабельниковых.
– Подумать только, дорогой, у этой… этой… хватило наглости утверждать, что наша Вера разбила сердце этому набриолиненному хлыщу, кузену Валериану! – как-то подслушал Фёдор, явившись домой в очередной субботний отпуск.
В общем, Лизу тоже теперь не особенно выпускали. Тем не менее розовые конвертики от неё приходили по-прежнему.
…Всё изменилось, когда миновали крещенские морозы и накатывало Сретение. Стихла столица, исчезли демонстрации с протестами (наверное, рассуждал Фёдор, холодно очень и несподручно в такую погоду митинговать – тем более что полицейские приспособились выкатывать пожарные брандспойты и поливать смутьянов ледяной водой, едва толпа принималась бить витрины и разносить лавки).
Сестра Вера сидела тише воды ниже травы, никуда не ходила, из гимназии являлась строго домой, никаких «музыкальных вечеров» или там «поэтических пятниц». На все расспросы брата отмалчивалась, мол, ничего не знаю, ничего не ведаю, на связь никто не выходит.
Фёдор явился с этим к Илье Андреевичу, тот выслушал внимательно (квартира его теперь напоминала зал электрической станции, места для самого Ильи Андреевича осталось буквально с пятачок), на вопрос, как продвигаются поиски подземного хода у Приоратского дворца, ответил уклончиво и словно невпопад:
– Да сам-то ход – это не есть что-то особо интересное… его-то я, считай, уже нашёл…
Видно было, что и Илье Андреевичу сейчас не до Феди.
Оставалось только ходить в тир. Вид издырявленного центра мишени всегда помогал.
Замерло всё, остановилось, словно щедро сыпавший в ту зиму снег погрузил в дремоту русское царство. Спит оно, и невдомёк ему, что уже где-то отмерены ему не то что годы, но даже и дни, и часы. Двинулись незримые колёса, провернулись, заработала машина, и кто её теперь остановит?..
А в день, когда всё изменилось, Илья Андреевич опять отправился в Приорат. Фёдора с собой не взял, хотя тот и просился, – мол, незачем, и так справлюсь, а вам, господин кадет, надлежит готовиться: совсем скоро классное сочинение у госпожи Шульц, а она строга, спуску никому не даёт, даже самому Константину Сергеевичу, подполковнику Аристову.
И ушёл. Надел тёплую шапку, облачился в могучего вида шубу, похлопал Фёдора по плечу и ушёл. Приборы с собой не брал, дескать, в такой мороз они только помеха. Федя не понял, зачем тогда вообще идти и что, собственно, намерен искать уважаемый Илья Андреевич, что и как?
У самого Фёдора продолжались занятия, надо было бежать на урок. Он и побежал, и, морща лоб, скрипел пером, пока Иоганн Иоганнович в присущей ему манере подсмеивался над господами кадетами, что всем отделением не в силах постичь тайну неразрешимости квадратуры круга.
Петя Ниткин вновь получил лимонный конвертик и на перемене вперился в него, аки в скрижали Моисеевы. Федя уже знал, что говорить с другом, когда у того новое письмо от Зины, просто бесполезно.
Вот тут-то его и поймал Лев Бобровский.
– Слушай! Физик-то наш, Положинцев, – по Приорату ходит! Высматривает что-то!
– А ты откуда знаешь? – изумился Фёдор.
Лев снисходительно хмыкнул.
– Учиться надо тебе, Слон. Книжки умные читать, не только сказки про пиратов.
– Чего это ты, Бобёр? – обиделся Федя. – Не учи учёного! Не можешь сказать толком – ну и пожалуйста, ничего не говори, больно надо!
– Ладно, ладно, не обижайся, – сдал назад Лёвка. – Слуги, Слон, они всё видят и примечают. Ты им гривенник – они тебе всякие интересности. А уж за рубль всю господскую подноготную выложат. Вот мне и передали – за полтину, – что физик наш подвалами Приората ползает, стены выстукивает. Прямо сейчас! Ну, вернее, с час назад выстукивал. Его спросили, мол, барин, не принесть ли чего, не подать ли, – он распорядился чаю горячего ему принести, с баранками, он, дескать, тут надолго. Так что сидит там!..
– Ну и что? Пусть себе сидит!
– Так а если ход найдёт?!
– Ну и найдёт. Нам-то что за забота?
– Эх, Слон, Слон! Ты что, забыл, что бомбистов-то сентябрьских так и не нашли? А я тебе говорил ведь, что могут они и своих в корпусе иметь!
– Ерунду не болтай! – рассердился Фёдор. – Когда бой был, Илья Андреевич нас прикрывал, с нами вместе отстреливался!
– Ещё б ему не отстреливаться! – фыркнул Лёвка. – Его б самого прибили и не посмотрели бы! Кто там разбирает, когда такое творится?!
Тут, приходилось признать, он был прав, но всё равно – считать Илью Андреевича бомбистом? Чушь собачья!
Увы, Лёвке этого сейчас не докажешь. Нельзя об этом говорить вслух.
– Короче, Слон! Я – туда! Ты со мной?
– Какое «с тобой»?! А уроки?!
Лёва так увлёкся, что, казалось, совершенно забыл об этой малости.
И всё бы закончилось, как заканчивалось, однако вмешалась всемогущая судьба.
Оставшиеся два урока отменили – законоучитель отец Корнилий захворал, преподаватель русской истории Григорий Лукьянович сидел у постели тяжело рожавшей жены, и кадеты седьмой роты неожиданно оказались распущены, потому что и Ирина Ивановна Шульц, и Две Мишени, и капитаны Коссарт с Ромашкевичем – все оказались вызваны к начальнику корпуса с чем-то донельзя срочным и сугубо секретным.
