– Товагищи! Эти сентябгьские взгывы, учинённые безответственными пговокатогами и пгедателями дела габочего класса, сослужили нам плохую службу. Они подогвали наши усилия по агитации сгеди солдатской массы! Самодегжавие же использовало их для усиления своей пгопаганды, утвегждая, что, мол, «бомбисты убили пгостых солдат, слуг цагских только за то, что те вегой и пгавдой служили Отечеству»…
Сдержанные смешки.
– Смеётесь? Напгасно, товагищи! Смеяться над этим – это агхи, агхиневегно!..
И Старик продолжал: о том, что солдаты это «кгестьяне в сегых шинелях и с винтовками», что надо не взрывать воинские эшелоны с массой рядовых, а вести агитацию и пропаганду, вести умно, говорить о земле, о том, что действительно волнует народ, а не витийствовать отвлечённо; говорил о том, что «накгыты охганкой» подпольные типографии в Петербурге, что «несвоевгеменное, неумное, а если уж говорить честно – попгосту агхиглупое!» выступление бомбистов пустило насмарку весь труд последних двух лет, что на Обуховском заводе агитаторов вытолкали взашей, а на Путиловском – так даже побили. Что кто-то очень хитрый надоумил, а может, приказал администрации крупнейших заводов, и казённых, и частных, – так что те повысили расценки и ввели иные послабления, а штрафы, если не за пьянство, вчинять стали заводские комитеты, где есть и рабочие, и управляющие; что ходят упорные слухи о создании «профсоюзов», что…
Федя, как ни старался, понимал далеко не всё. Ясно было только одно – что этот Старик не бомбист и бомбистов вроде как даже осуждает. И призывает, значит, агитировать и пропагандировать, несмотря на запреты.
– Не могу согласиться с тобой, Старик, – возразил вдруг другой голос, куда сильнее и звучнее, властный и гордый. – БОСР
[36], конечно, это вещь в себе, не подчиняются никому, даже ЦК собственной партии. Но дело они делают большое. Террор, товарищи, – острейшее оружие партии, не только печать. Просто им надо уметь пользоваться. Взрывать эшелоны, дорогой Старик, было, как ты выражаешься, «архиверно». Это же лейб-гвардия, товарищи. Семёновский полк. Самые верные царские сатрапы и палачи. Надо вести правильную агитацию, Старик, как говорится, добрым словом и пистолетом. Пусть знают, что нельзя выполнять преступные приказы, нельзя стрелять в народ – возмездие настигнет неотвратимо!
Одобрительный шум.
Федю скрутило от ярости. Сатрапы, значит?! Палачи?! А Верка, как она может это слушать?!
…И сестра словно ощутила этот его гнев. Во всяком случае, голос её звучал холодно и твёрдо, без малейшего смущения.
– Я согласна со Стариком, дорогой товарищ Лев. Солдаты и офицеры честно служат России. Их так учили, что Россия – это царь. И взрывать даже гвардейские полки – преступно! Отвратительно!
– Семёновский полк, деточка, – с мерзкой усмешечкой в голосе сказал невидимый товарищ Лев, – участвовал в подавлении народных восстаний девятьсот пятого года.
– В предотвращении погромов он участвовал, – ничуть не смутилась Вера. – В разгоне пьяных толп, разбивавших лавки на рынке, избивавших и убивавших всех, кто под руку подворачивался.
– Откуда такая уверенность, деточка?
– Вы же речь о елисаветинском погроме ведёте, дорогой товарищ Лев? Да? Или нет?
– Ну да, и что?
– Ничего. Я там была. И всё видела своими глазами. Наша гимназия прямо у рыночной площади стояла, где всё и случилось. А от Семёновского полка квартировал у нас тогда полубатальон, все армейские части убыли в Маньчжурию. Вот этот полубатальон порядок и наводил, после того как в полицейский участок две бомбы бросили, почти тридцать городовых разом погибло…
– Вы что же это, деточка, – жалеть слуг кровавого режима вздумали? – насмехался Лев.
– Тихо, Лев, тихо, – вступил тот, кого называли Стариком. – Успокойся. Я, кстати, с товагищем Вегой совегшенно согласен. Надо налаживать связи с агмией, не исключая и гвагдии, а не гвать их всяческими подгывами, пгостите за тавтологию…
– Прошу внимания, – вдруг сказал кто-то новый, и все разом стихли. – Прошу внимания, товарищи.
И все замолчали, даже Старик и Лев.
– Вы, товарищи, совершенно неправильно оцениваете ситуацию, – продолжал этот голос. – Царский режим сумел стабилизировать ситуацию после неудачных и разрозненных народных выступлений 1905 года, которые, как совершенно правильно заметила товарищ Вера, в южных губерниях зачастую выливались просто в еврейские погромы. Премьер Столыпин жёсткими мерами подавил «беспорядки», как они это называют; и, надо признать, он действует решительно. Самое главное – земля переходит в руки тех, кто её обрабатывает. Вот вы, товарищ Лев, – вы знаете, сколько десятин каждый год выкупается Крестьянским банком и перепродаётся им земледельцам в ссудном порядке, а ссуды или беспроцентные, или процент символический?..
– Товагищ Бывалый совегшенно пгавильно поднял вопгос! Я, кстати, ещё ганьше в своей габоте «Газвитие…»
– Погодите, товарищ Старик, – бесцеремонно перебил его говоривший. – Ваши заслуги никем не оспариваются. Но речь сейчас о другом. Царское правительство действует очень энергично, пытается обмануть или подкупить верхушку слоя квалифицированных рабочих, «рабочую аристократию»; ударными темпами создаёт слой мелких собственников в деревне, хуторян-отрубников, кулаков-мироедов…
– Пгостите, но кулак-мигоед это несколько иное! – опять вставил Старик. – Это не пгосто мелкие хозяйчики, это сельские гостовщики, обигающие односельчан посгедством непомегных пгоцентов; поэтому ошибкой было бы думать…
– Думать вообще порой бывает ошибкой, – ядовито перебил тот, кого назвали Бывалым. – Особенно слишком много. Ещё немного – и перед нами встанет угроза упустить столичный пролетариат. Необходимо усилить работу и среди квалифицированных рабочих, но главным образом – среди новичков, среди мелких ремесленников и их подручных, среди приказчиков, грузчиков, возчиков, плотников, каменщиков, подсобников, маляров, прочих занятых в строительстве – они получают куда меньше индустриальных. Эсеры, кстати, этим заняты уже очень активно. И расшатывают ситуацию. Помните сентябрьский инцидент сразу после подрыва гвардейского эшелона? Чья это была работа? Чернова
[37] и Спиридоновой
[38]. Они вывели людей. А вы? Почему вы бездействовали?
