– Ты знаешь, я уже думал, что завязал. Дети взрослые, хватит с меня женщин. Но тут стала приходить одна, из деревни. Оказалась местной полицейской. И однажды приносит мне маленького Соломончика… Никаких тебе объяснений, требований – ее выбор. И вот несколько раз в году поднимаются ко мне из долины всей семьей. Все здесь чистят, накрывают. Прямо сельский пир… И я как патриарх какой…
Истории Бруя лились с какой-то ветхозаветной свободой. Простота изложения и абсолютная правдивость.
Я слушал, отбирая его работы для выставки в Русском. Часть стояла в штабелях. Но большая часть, без подрамников, была разложена на траве у дома. Вилька тогда делал абстракции особого рода. Он клал холст на землю и наносил в одному ему известной последовательности краску, очень пастозно, почти куличиком. Затем подхватывал холст за противоположные стороны и ловко вскидывал его. Хлопок – и краски, на миг отрываясь от основы, ложились на холст, растекаясь по поверхности. В расположении цветовых пятен и их конфигурации была определенная системность. И, конечно, случайность тоже. Я бы назвал такую абстракцию мануально-алеаторной. Картины сохли прямо на траве, как холстина у крестьян после отбелки.
Выставка прошла с успехом. В Русском, а через год и в Москве. У Вильяма начался новый период. Он снова, кажется, женился, чаще всего его видят в Лондоне. А я часто вспоминаю вот что.
Крестьянам Нормандии Евросоюз запретил промышленное животноводство. Соответственно, соседям Бруя разрешили держать две-три коровы, для себя. Их сгоняли в маленькое стадо. Стадо, закончив с травкой в одном месте, двигалось дальше, буколически позванивая колокольчиками. На лужайке Вильяма они любили задерживаться. Я навсегда запомнил медленно жующих коров, задумчиво рассматривающих абстракции Бруя. Идиллия! Чистый Дюпре. Да нет, пожалуй, пораньше. Клод Лоррен!
Я подумал тогда – ни фига себе, занесло. Где классицизм, а где эта бруевская абстракция! А впрочем, почему бы и нет? Главное – состояние души. Незамутненное, ясное. Оно себя покажет. Пробьется сквозь любой стиль, как трава. Недаром коровы любят стоять на травке у картин Бруя. Я же говорил, он вечный.
Кабаковское
Как-то лет десять тому Гага Ковенчук принес мне лист Кабакова «Душ». Литографию. С добавлением карандаша. Чудесная вещь, я очень люблю эту серию. Гага попросил подтвердить авторство, кто-то хотел этот лист купить. Подтверждение было формальным – сам Кабаков подарил этот лист когда-то Гаге, где-то в «Челюскинской» они общались, в доме творчества, в печатной мастерской. Покупатель попросил почему-то именно меня удостоверить авторство. Лист Гага передал в старой драной папке, того же, похоже, времени – 60-х годов. Папка, точнее даже, картонка, с потертостями и отпечатками донышка стакана в винном потеке, была как бы частью произведения. Мне жалко было ее выбрасывать. Папку с рисунком я поставил к стене, рядом с другими. Написать подтверждение не спешил, были другие дела. Когда Гага позвонил и напомнил, стал искать папку. Ее не было. Уборщица, прибиравшаяся у меня, твердо знала, что выбрасывать что либо даже отдаленно похожее на живопись или рисунок запрещено. Все остальное – можно, но – ничего бумажного. Однако она уехала недели на две, и вместо нее, на смену, работала ее приятельница, пожилая женщина, очень опрятная и старательная.
– Анна Ивановна, вы тут папочки не видали? Коричневая такая, картонная. – Как же, стояла. Она такая ветхая была, грязная, что я ее выбросила.
– Куда, – похолодев, спросил я.
– Да вот с ведром вынесла, в мусорку. Я мигом слетел вниз. Чудес не бывает. Мусор уже день как вывезли. Я, конечно, расплатился с Гагой, он, как человек благородный, взял с меня гораздо меньше, чем предлагал просвещенный покупатель. Когда же я рассказал историю, он и вовсе хотел вернуть деньги. Но я не взял: Гага был далеко не молод и совсем уж не богат. Зато он был тонким человеком.
– Какая, однако, кабаковская история, – сказал он. Не многие члены союза художников поняли бы, что он имел в виду. Я часто вспоминаю этот сюжет. Действительно, кабаковский. «График выноса помойного ведра». Миметика, концепт, – это все понятно. Непонятно, как художник достигает уровня, когда он цепляет жизнь настолько, что какие-то явления сами собой маркируются его именем. Когда мы говорим – посмотри, ну прямо ренуаровская попа. Или – тоже мне, девочка с персиками. Или – одним словом, как замещение обсценной лексики в момент крайнего удивления: картина-репина-не-ждали. Или, вот, – чисто кабаковская история.
Вдогонку
Илья Иосифович с Эмилией делали в Эрмитаже выставку «Случай в музее и другие инсталляции». Я зашел их проведать. Не вовремя. Как всегда у нас в музеях, все делалось на ходу, в спешке, плотники стучали молотками, электрики тянули шнур. Художники, пообвыкшиеся на западах, сначала удивлялись, а потом вспомнили родину и засучили рукава. Красили фанеру, не хуже других. Такими я их и застал. Собственно, я хотел показать И. И. случайно попавший ко мне рисунок. Его иллюстрацию к какой-то западной сказке, из самых ранних. Еще не вполне кабаковских. Штриховой рисунок пером, с экспрессией и совсем не свойственной его фирменным иллюстрациям подчеркнутой маэстрией. Зато совсем ранний. Хотел порадовать мэтра. Рисунок не встретил у него особого интереса. Зато он буквально прилип к оборотной стороне. Там были печать издательства, кажется, Детгиза, и штамп художественного совета. Подписи членов этого самого совета. И поверх всего – синим карандашом: «Разрешаю в печать. Дегтярев».
– Саша, это же сам Борис Александрович. Главный художник Детгиза. Ну, он нас гонял. Сколько крови попортил. Переделать – и все тут. Ему никто перечить не смел.
Илья Иосифович только что не нюхал эти штампы и подписи. Видно, ему важна была эта налаженность давно забытого процесса прохождения и утверждения рисунка, предназначенного в печать. Археология бюрократического бытования советской иллюстрации: подписи, штампы, резолюции. Это было – его. Не столько даже визуальность, а процессуальность советской жизни. С другой стороны – рисовали хорошо. Упруго, выразительно, темперировано. В любом ракурсе. Последним художникам, которые понимают, о чем я говорю, – за шестьдесят. Мастодонты, не овладевшие компьютером. Я теперь иногда пишу сказки. Стараюсь, пользуясь служебным положением, отбирать близких мне иллюстраторов. Но что-то, естественно, идет самотеком. Мне как-то позвонили из издательства:
– Макет сделали, художника нашли. Не важно, вы ее не знаете. Отрисуем быстро, не беспокойтесь.
– А-уу, Дегтярев…
Нерастворимый Овчинников
Володя Овчинников был фигуративистом и более того – прирожденным рассказчиком. В кругах неофициального искусства это выглядело не вполне приличным: мало намучились с официозом, с его изобразительностью и тематизмом. Ни тебе сюра, ни абстракции, ни символического напряга. В нормальном, «союзовском» искусстве рассказывания историй тоже как-то сторонились. Во-первых, конечно, по неумению. Но и по функциональной ненадобности тоже. Ведь вся эта изобразительность – ленины-в-октябре и геологи-в-тундре – была сугубо ритуальна. В самом деле, о чем тут рассказывать? Ну, стоит дядька с бородкой, в жилетке, среди матросов. Или там дядьки с хемингуэевскими бородами, в свитерах, среди сопок. Никаких неожиданностей. Объяви тему, заяви героев, и вся недолга. Отметились. Так что поначалу Овчинников с его историями был не очень-то ко двору. Думаю, Афанасьевича нисколько не волновала эта его неприсоединенность. Он смолоду был абсолютно отдельный, нерастворимый, не подверженный коллективным страстям… Знай себе выдавал картины, ладно скроенные, со встроенным вовнутрь развернутым нарративом, вроде бы легко читающимся, но на самом деле ускользающим, развивающимся самостоятельно, открытым в полной мере для какого-то другого, лучшего, чем мы, зрителя. Ведь живописный нарратив требует определенной, ныне полузабытой культуры, не считывания, совсем нет. Пожалуй, внемливания… Именно так, архаически – «и виждь, и внемли». Вот с этим у нашего поколения было худо…
