Следующая тема была сформулирована радикально – фашизм в перестроечном Ленинграде. В те годы либеральная интеллигенция выпустила на свободу слово «фашизм» без поводка конкретных политических коннотаций. Этим грозным разрушительным термином покрывались без разбора все оттенки консерватизма, национализма и охранительства. Смысл его девальвировал: от страшного до страшилки. Западные либеральные СМИ не смогли прочесть (просечь, как говорили в моем детстве) это снижение, термин был для них абсолютным негативом. Тильман прочел где-то, что Ленинградский союз писателей раскололся на две части: либерально-демократическую и фашистскую. Естественно, его хлебом не корми интересовала фашистская часть. Я тогда был подвержен всем фобиям своего сословия, и к националистам любого градуса относился (и отношусь по сей день) резко. Но и я чувствовал, что наши простоватые почвенники при всей их неопрятной риторике все-таки не тянут на фашистов. Ну, никак. Тильману надо было убедиться самолично. В пивной «Чайка» мы разрабатывали операцию. Это было вполне органичное место: первая в Ленинграде пивная, где торговали на валюту. Среди нас, художников и литераторов, пиво и сосиски в «Чайке» обретали символический смысл: почти Запад, почти свобода… Первые валютные гонорары тоненьким ручейком как раз тогда начали подпитывать наш круг. Конечно, мы понимали, что основными посетителями были финские туристы, лесорубы, торговые моряки, наши проститутки и опера, но кому хотелось разрушать собственную мифологию. Так что на островке свободы мы разрабатывали свои разоблачительные планы. Надо было разведать логово фашистов. О компьютерах с контентом, позволяющим нащупать след, мы тогда слыхом не слыхивали. Как и наши оппоненты, так что следа и не могло быть. Между тем отколовшаяся от демократии писательская община шифровалась. Конечно, с периферии моего бытия явился гонец с номером телефона. Вышли в вестибюль, там была телефонная стойка. Я позвонил: дескать, известный немецкий журналист горит желанием побеседовать с истинными патриотами. На другом конце провода шептались. Попросили перезвонить через час. Уже другой мужской голос стал допрашивать: что за журнал? Какова ориентация? Тильман – он хорошо говорил по-русски – шепнул с пивным выдохом: – «Кровь и почва»!
Я погрозил кулаком: дурак, услышат, расшифруют.
– Журнал патриотический, почти что почвеннический, насколько это возможно в их условиях. Семейные ценности. Хотят дать объективную картину. Сами натерпелись от их вседозволенности. Ищут единомышленников.
Голос не сдавался:
– А вы-то сами кто будете?
– Я – сочувствующий из искусствоведческого мира. Задолбали космополиты. Фамилию назову при встрече. Сами понимаете.
Посопев, трубка дала адрес и время. Завтра, в два, там-то. Одного Тильмана отпускать не хотелось. Тут я понял, что немного прокололся, обещал открыть фамилию. Но меня могли знать в лицо: тогда уже пошли телепрограммы и пр. Решили послать с Тильманом моего сына Сергея. Он был уже высоким, сильным парнем, оканчивал школу и проявлял склонность к авантюрам, которая завела его впоследствии в сферу большого бизнеса. Объяснить, что звонивший искусствовед не осмелился прийти, настолько его гнобят авангардисты и формалисты. Прислал сына посмотреть, что к чему. А потом уже и сам наведается. Конечно, конспирация детская, да авось прокатит. Шли дворами, затем парочка вошла в подъезд и скрылась из виду. Я вышагивал по двору, немного волнуясь: черт его знает, а вдруг действительно фашисты… Могут и по голове настучать. Ребенка-то жалко… Через полчаса появился Сергей. Он буквально выполз из подъезда с перекошенной от сдерживаемого хохота физиономией. За ним бодро вышел Тильман. С каменным лицом. Правда, каменность была готова обрушиться, маска явно шла трещинами. Тильман делал жесты – отойдем, не могу говорить. Отошли за угол. Тут уж оба хохотали до слез.
– Папа, ты не поверишь, – утирал слезы Сергей, – там шкуры натуральные, там шаман…
Тильман взял ситуацию под контроль.
– В «Чайку»! Там все расскажем.
Сергей, кажется, впервые приглашался в подобное место и спешил, стараясь не расплескать по дороге впечатления. Рассказали они, перебивая друг друга, следующее. В офисе отколовшегося от демократии союза писателей не было ни секретарши, ни литераторов. Встречал человек небольшого роста, с чуть уплощенным скуластым лицом, мешковато одетый.
– Такой-то, – представился он, подчеркивая аллитерацию в своей фамилии, где певуче звучали ш, ю, а, в. – Родоначальник мансийской литературы. Чайку?
Оказалось, почвенники выставили своим фронтменом симпатичного дяденьку, представителя малочисленного северного народа. Ход отличный – ну, какой русский национализм, когда мы вверяем вас в руки аборигена: угорская группа, уральская языковая семья. По уму надо было откланиваться. Но упорный немец никак не хотел расставаться с идеей засилья русского фашизма. Он стал расспрашивать поэта о жизни, о коллегах по литературе. Тот был сама благожелательность, все у него были хорошие люди. И русские, и ханты, и манси, и ненцы, и немцы. Тильман потом честно признался, что хотел подпустить что-либо про евреев, не надеясь даже, что поэт раскроется, подставится, а из чистого озорства. Он уже понял, что поэт ответит: хорошие люди. Просто не сможет по-другому. Надо отдать ему должное, Тильман не стал покушаться на наивно-безоблачное сознание классика. Но поэт верхним чутьем уловил какое-то напряжение. Он встревожился: надо очищать чум.
– У меня родственник неделю назад помер. Я как раз хотел пообщаться с его душой. Может, и верну его к жизни.
Только тут разведчики заметили, что стены украшены своеобразно. Были развешаны одежды из шкур: парки, малицы, кухлянки, нагрудники и пр. И музыкальные инструменты: бубны, колотушки и что-то еще. (Скажу честно, я сейчас подсмотрел все эти наименования в интернете. Мои герои их тоже не знали и чертили в воздухе что-то неопределенное.) Поэт невозмутимо облачался, снимая со стены один предмет за другим. Он на глазах превращался в практикующего, привычного к своему делу шамана. Бряцая бубном, он двигался по комнате, совершая пассы в сторону Тильмана и Сергея. Минут через пятнадцать они не выдержали и дали деру. Рассказав все, обличители без сил откинулись на стулья. Сергею было позволено, ввиду переутомления, выпить маленькую кружку пива. Или среднюю, не помню.
– Ну что, провокатор, – обратился я к Тильману, – убедился? Получил бубном? Обошли тебя почвенники? Ты их в фашизме подозреваешь, а они тебе матерого шамана подсунули. Дескать, мы всякую нечисть шаманами выкуриваем. Не раскусить тебе русского человека.
– Русского раскусить, мансийского не раскусить, – на неожиданно ломаном русском ответил матерый прожженный журналюга. Как-то туманно ответил. Недоверчиво. – Но, пожалуй, материал из этого не сделаешь. Фактура не та. То есть фактура роскошная, но не та.
Через пару лет мы в музее делали первую в России выставку Йозефа Бойса. В акциях и перформансах Бойс вовсю использовал суггестию шаманизма. Я вспомнил эпизод с поэтом-шаманом, набрал Тильмана. Посмеялись. Он собирал материал для новой книги – «Мозг Ленина». Про то, как немцы, собираясь взять Москву во время войны, готовили спецкоманду, чтобы добыть образцы-срезы. Фогт, Институт мозга и пр. Просил помочь с документами в Москве. Как-то не сложилось. Уже произнес в Питере по телевизору наш дружок Сережа Курехин свой знаменитый слоган: «Ленин-гриб». Для нашей компании тема сама собой закрылась. Да и время как-то схлопнулось. Итоги? Арт-практика Бойса сегодня изучена каждым продвинутым местным молодым художником тщательнее, чем все совокупное творчество передвижников. Националисты всяческих окрасов по-прежнему активничают в России, но кое-где и посильней. Но та конкретная группка несчастных, каких-то вечно просроченных, зачморенных пугающе разворачивающейся жизнью литераторов, в связи с «фашизмом» которых приехал в Ленинград Тильман, совсем сошла на нет. А ведь и они нашли для моего заграничного дружка, специалиста по журналистским расследованиям, отличный, прямо как Бойс прописал, жест из арсенала contemporary art – настоящего шамана из малочисленного гордого народа манси.
