– А меня предупредить?
– Извини, не подумал. Да и времени перекладывать все равно не было.
Ладно. Могло – не будь я столь невнимательным – насторожить и другое: специалист по психологическим аспектам брака разводился во второй раз, и никак не мог соскочить с этой темы. Он, похоже, вообще разочаровался в институте брака. Если уж у него ничего не получается…
– Послушай, может, бросишь ты эту бодягу, эту свою брачную тему в лекциях, и все как-нибудь наладится?
– Пробовал после первого развода. Два года не читал. То есть читал «Психологические основы руководства трудовым коллективом». Не помогло. Женился, и вот опять. Видно, не судьба.
Конечно, нытье Виктора действовало на нервы. С другой стороны, на этом фоне собственные проблемы как-то ускользали. Тем более, что появилась возможность поднять настроение моего нового приятеля. Дело в том, что, приезжая с лекцией в новый город, ты неизбежно попадал в молодежную компанию, близкую к искусству. Музейщики, молодые преподаватели, художники – свой брат. Собирались на квартирах, в гостиницу приглашать было невозможно: церберы коридорные на этажах несли службу не хуже вохры. Понятия «тусовка» с ее иерархической организацией еще не существовало. Люди с концептуальным стержнем или лидерскими амбициями налаживались в Москву. В провинции в ходу были локальные мифы. Как правило, поведенческого характера – о местных знаменитых стариках, как сказал бы Пыляев, чудаках и оригиналах. Их немало осталось по России, сосланных и отсидевших, ускользнувших и затаившихся. Вот ими обычно, причем совершенно бескорыстно, гордились в больших промышленных городах. А еще любили поговорить о местных гениях, спившихся с круга, за которыми когда-нибудь будут гоняться музеи. Таким, не без романтизма, был тогдашний местный, по-нынешнему говоря, дискурс. Милый, пьяный и фантомный, потому что гениев предъявить не было никакой возможности, значит, на психику никто не давил. Я представил своего нового приятеля, он как-то сразу прижился в компании. Оказалось, времени даром не терял. Познакомился со студенткой – будущим искусствоведом, уходил с ней курить на площадку, а потом и вовсе выпал вместе с ней из поля зрения.
Нравы были легкие, никто и внимания не обратил. Следующий раз я увидел его уже перед отъездом, поджидающим наше общее такси. Он был оживлен:
– Представляешь, у нас Оленькой все получилось. Уж так хорошо, слов нет. Такого секса у меня давно не было.
Что тут скажешь? Дело молодое.
– Нет, ты не думай, похоже, все серьезно заворачивается. Она ко мне в Москву скоро приедет, может, что и получится. Тьфу-тьфу-тьфу. Ты же знаешь мои проблемы.
Я поддакивал. Однако на подъезде к аэропорту оживление у Виктора сменилось каким-то нездоровым возбуждением. Он вел себя крайне нервно. Когда мы с чемоданами остановились в дверях перевести дух, объявили: рейс такой-то на Москву задерживается.
– Слава Богу, – совершенно неожиданно произнес мой попутчик.
– Ты с ума сошел? Чего ради торчать в этом аэропорту?
Тут он раскололся:
– Понимаешь, у меня так сложилось: после чего-нибудь хорошего непременно случится какая-то гадость. В историю какую-нибудь попаду обязательно. Карма у меня такая. Что-нибудь откажет, сломается. А ведь у меня с Оленькой так хорошо получилось. Просто радость. А за радость надо платить. Вот я и подумал, самолет опаздывает – это как бы в зачет. Ничего худого больше не случится. А тут сразу – вылет. Как бы не засчитывается…
«Ни фига себе, – подумал я, – да у этого психолога психика-то того… Нет, пожалуй, не буду я продолжать с ним знакомства». Тут объявили посадку. Пяти минут не прошло, как отменили, а тут вдруг снова. На Виктора больно было смотреть. Я прочел в его глазах дикое желание сбежать из аэропорта. Так и оказалось.
– Может, пропустим? Я понимаю, глупость, но как-то боязно.
– Я не могу себе позволить терять билет. Фиг его знает, когда следующий рейс, да и денег жалко. Не будь дурачком, вон она, посадка, уже производится.
На самом деле и меня терзал червь сомнения. Может, правда, пропустить? Черт с ними, с деньгами. А то действительно, раз у него такая примета. Чего ради я буду из-за него рисковать. Самолет-то один на всех. Вдруг развалится. У него, дурачка, радость, а нам отвечать. Я посмотрел на ничего не подозревающую очередь. Нет, чему быть…
– Не позорься, – сказал я попутчику. – Все это суеверия.
Похоже, я напоминал резонеров из раннего советского журнала «Безбожник у станка». Виктор поднимался в салон совершенно белым. Руки у него тряслись. Сняв полушубок, он оказался в белом свитере с двумя оленями. Финское производство, цена в мою зарплату, дефицит. Такие поступали только в Ленинград и Москву, до провинции не доходили. Меня почему-то очень раздражил этот свитер. Тут люди жизнью рискуют, а некоторые свитерами щеголяют. Я подтолкнул Виктора к креслу у иллюминатора. Самолет начал разбег. Я тайком перекрестился. У Виктора, застегнувшего до упора ремень, подрагивали губы. Честно говоря, я тоже мандражировал. Мне-то за что такая мука? У меня ведь все прошло совершенно безрадостно, мне в этот раз ну просто не за что отвечать. Кроме как за этого, мать его, психа. Додумать я не успел. Самолет бодро поднимался и, видимо, достиг необходимой высоты. Раздался резкий хлопок. «Не иначе, взрыв», – пронеслось в голове. Так и было: не выдержав давления, на завершении взлета взорвалась полуторолитровая банка с облепиховым вареньем. Кто-то всунул ее – гостинец – на багажную полку. Аккурат над креслом Виктора. Когда я пришел в себя, то увидел: варенье расползалось по волосам, по свитеру, по брюкам моего соседа. Особенно впечатлял свитер: желтые разводы по белому. Стюардесса бросилась за тряпкой. Специалист по психологии сидел мокрый и счастливый. Весь в варенье.
– Слава Богу, отделались малой кровью. Два раза в одну воронку не попадает… А я-то подумал – конец! Слишком уж было с Оленькой хорошо, – лепетал потерпевший.
Признаюсь, я испытывал огромное чувство облегчения. Пронесло. Свитер был классный. Засчитали.
Английский связной
Лиз Мостен-Барден сдружилась с нами, когда мы еще не выезжали. И с англичанами (и не только с ними) особо не водились. Ну, не было у нас с женой Леной это заведено. Служебных контактов, слава богу, у нас быть не могло, к частным мы и не стремились. Помню, был у нас в музее в семидесятые большой начальник, скоро убывший в Москву. Так он вообще иностранцев принимал, только если в кабинете присутствовал руководитель специального отдела (были такие в самых мирных учреждениях). Мы большую карьеру не строили, так что дело было не в боязни последствий (хотя и это присутствовало, коли мы уж отбросили мысль об эмиграции, решили, жить будем, где живем). Скорее, мы просто избегали ощущения неловкости. А оно было неизбежным: на равных общаться мы не могли. Ведь они-то ездили, куда хотели, а мы – нет. Кроме того, материальное неравенство. В социальном плане мы никогда не чувствовали себя ущемленными. Пусть «эти» – номенклатурщики от власти и нувориши от дефицита ерзают. А мы-то, с нашими-то семьями, укорененными в питерской интеллигентской среде… Сегодняшним языком говоря, потребительская корзина у нас была очень облегченной (правда, в нее входили такси на последний рубль и ресторан с мысленным подсчетом, хватит ли полтинника на чаевые). Зато мы чувствовали себя в своей тарелке. Как там было в фильме «Мертвый сезон»: «Конечно, мы не господа положения. Но по положению мы господа». Так примерно мы себя ощущали. Как-то забывая, что быковского героя, произносившего эту сентенцию из какой-то роли, как раз в этот момент пытали. Так или иначе, это касалось наших внутрисоветских ощущений. А в отношениях с иностранцами, конечно, чувство социальной неловкости возникало: не в нашу же тогдашнюю хрущевку с вонючим подъездом их приглашать. Конечно, приличным людям до наших бытовых условий и дела нет, но вдруг… Гораздо удобнее и безобиднее было общаться с англичанами старым добрым русским способом – книжным. Мы читали английские романы, и имели в голове какой-то обобщенный образ английской жизни. Конечно, речь шла не о Диккенсе или Конан Дойле, это было все-таки слишком далековато. Уже совсем юный Мандельштам в стихотворении «Домби и сын» перепутал все реалии, подселил туда Оливера Твиста и персонажей из других диккенсовских романов. Нам хотелось что-нибудь – поближе.
