– Паоло, – представил Щедринский своего спутника. – Отойдем. Есть разговор. – Извинившись, мы отошли. – Старик, ты не поверишь: этот парень – художник. И, ты удивишься, неплохой. Не обращай внимание, что он такой… не артистического вида. У него даже галерея есть. Собственная. На Мэдисон. Не считая других бизнесов. Так вот, он хочет выставку в России. Я его сразу за рога – давай в Русском. Посмотри, если подойдет, пойдем в дирекцию.
Я посмотрел каталоги. Живопись, как ни странно, была вполне приличной. Типологический импрессионизм с такой острой приправой – быстрыми штриховыми арабесками, выполненными цветом, – прямо Дюфи. Позже мои впечатления подтвердились: в галерее Паоло, маленькой, но действительно расположенной на престижнейшей Мэдисон, были представлены только два художника: наш герой и… Дюфи. Начальство бегло просмотрело альбомы. Вполне не стыдно. Но главным, конечно, были условия: сможет ли Паоло помочь музею. Видимо, смог – условия были приняты. Началась подготовка к выставке. Через несколько месяцев в Нью-Йорке (куда меня привели сразу несколько дел, выставка Паоло, конечно, не в первую очередь) заглянул в галерею. Паоло оказался человеком необыкновенной плотности общения: первое мое впечатление – от него не отделаться – вполне оправдалось. Паоло обволакивал так, что руку приподнять было непросто. При этом было непонятно, что ему от меня нужно. О выставке договорились. Работы я выбрал. Текст был готов написать. Чего же ты хочешь? Оказалось, Паоло не хотел ничего особенного. Он жаждал признания. Не столько профессионального – он был не дурак, и свои возможности понимал. Признание он понимал как уважение, и он хотел делиться этим уважением с друзьями. Для самоутверждения в новом качестве своего бытия – художническом. Оказалось, Сашка Щедринский в своем желании помочь музею кое-что не договаривал. Да, Паоло был художником и галеристом, но на нью-йоркской арт-сцене – совсем не известным. Он начал писать поздно, в предпенсионном возрасте. Это была бы не беда – считался бы наивистом, художником седьмого дня, по современной терминологии – outsider artist’ом. Были кураторы, которые и не с такими дедушками возились. Но на Паоло не нашлось куратора. Начнем с того, что он никакого outsider не понимал: он хотел быть художником по правилам, настоящим, как у нас говорят, в законе. А с другой стороны, сами кураторы держались от него подальше. Дело было в том, «откуда» он вышел на пенсию. Это мне предстояло узнать. Нью-йоркские кураторы, известные снобы, никогда бы не поставили себя в ситуацию общения с подобными господами. А тут подвернулся я. Нью-йоркские коллеги знали местный материал. Я – нет. Но скоро кое-что понял.
На вопрос, чем он занимался «до искусства», художник отмалчивался. Потом все-таки я его вынудил ответить.
– Занимался спортом.
– Как, выступал? В каком виде?
– Да нет, занимался организацией спорта. Боксерскими состязаниями. А также профсоюзами там, лотереей.
Повеяло чем-то холодным, из детективных романов и фильмов. Расспрашивать опасно, подумалось. Лучше буду «про искусство». И вообще, у меня дела. Я должен заскочить на выставку туда-то и еще туда-то. Чао, бамбино, сорри. Не тут-то было. Об обволакивающем эффекте Паоло я уже говорил.
– Я с тобой.
Постоянно появляться в обществе неотрывного Паоло, ох, как не хотелось. Пришлось пойти на компромисс: ты оставляешь меня в покое, зато я принимаю приглашение поехать в твой загородный дом на весь день. И баста. Ехали мы часа три в длинном черном лимузине. Я дремал. Остановились у шлагбаума, буквально в чистом поле. Вокруг шлагбаума расхаживали молодые люди в черных костюмах. Далее я увидел сицилийскую деревню, прямо как из «Крестного отца», – небольшие домики с крышами оранжевой черепицы, апельсиновые деревья, даже какая-то церквушка, явная стилизация, причем недавняя. Вот только рельеф подкачал – плоский, в отличие от крутого, сицилийского. Студия Паоло располагалась в домике без этажных перекрытий, с верхним светом. Много картин, скульптура – вариант поп-арта. Не хуже других. Минут через сорок в дверь постучали. Потом я оценил деликатность гостей: они, несмотря на раздирающее их любопытство, дали нам время пообщаться, «поработать». На пороге стояли старики, человек пять, разношерстно одетые – кто в гавайской рубахе, кто в строгом костюме, кто по-деревенски, в полотняном пиджаке, широких штанах и в соломенной шляпе. Начался обряд встречи. Целовались они азартно, как Брежнев с секретарями зарубежных компартий.
– Синьор Артиста!
– Синьор Фармачиста!
– Падроне!
Все повторяется, когда Паоло представляет меня:
– Синьор Кураторе!
Все посматривают на меня, Паоло оживленно жестикулирует. Можно было понять, что я без ума от его искусства, что оно – самое то, перфетто! Далее меня привели в примерно такой же домик с вывеской: Farmacia. Хозяин радушно показывал какие-то склянки. Несмотря на все отказы, мне всучили какую-то упаковку – аспирин? Отказать синьору Фармачиста было немыслимо. Наконец, зашли к синьору ресторатору. Ресторан был совсем небольшим и подчеркнуто аутентично деревенским. Я щегольнул: наше вам, синьор Ристараторе. Паоло поправил:
– Это ведь простой кабачок – Оste. И хозяина надо называть по-старому, по-нашему: Padrone.
Падроне так падроне. Все расселись. Пицца сицилийская, называемая сфинчионе, вопреки ожиданиям оказалась не очень вкусной, вяловатой. Но к тому времени я понял: она и не должна была быть вкусной. Точно так же фармацевт вовсе не обязан был уметь смешивать порошки. Как оказалось, у синьора ресторатора была большая сеть пиццерий на Манхэттене. У синьора Фармачиста – серия аптек. Что-то подобное было и у других стариков. На пенсии или на отдыхе они, под охраной молодых людей в черном, играли в итальянскую деревенскую жизнь. Не знаю уж – по детским воспоминаниям или по воображению. Также не берусь судить, подходило ли к ним понятие la familia, мафия. Пожалуй, что и подходила – слишком уж чистый, лабораторный какой-то был эксперимент: никаких прохожих, проезжих, чужих. Свои и гость. То есть я. У Паоло была здесь позиция – художник, artista. Деньги он, видимо, заработал понятным для всей компании способом. Статус же художника нужно было подтверждать – галереей, что он уже давно сделал. А теперь вот – получите и распишитесь – музейным куратором, которого хитрый Паоло заполучил в нужное время и в нужном месте. Без выкупа, взятия заложников и прочих кинематографических штучек.
Выставка состоялась и прошла хорошо. К тому времени мы вполне освоились с Паоло. Щедринский, несмотря на свои мягкие профессорские манеры, орал на него благим матом, требуя американской четкости в делах. При этом подмигивая мне: не дождемся, тот еще фрукт – поискать! Я тоже научился преодолевать сицилийскую настойчивость художника-лотерейщика. Настойчивость эта изумляла. Как-то раз позвонили из охраны Эрмитажа: какой-то странный тип задержан во время непонятного занятия, он пытался установить на парапете одной из эрмитажных лестниц какую-то раскрашенную жестянку, да еще привел фотографа все это заснять. При этом сослался на свою выставку у вас… Пришлось по-соседски упрашивать выпустить незадачливого экспонента. Я уже смекнул, в чем дело: Паоло решил охватить еще и Эрмитаж. Чего уж, раз оказался в Петербурге. Почему не сфотографировать свой поп-артистский объект на лестнице в качестве доказательства – дескать, он вхож во все музеи. Я изображал предельную степень ожесточенности:
