– Говорила мне гадалка знакомая, ну, знахарка, не ходи рыбачить. Холодно уже, дело к зиме, замерзнешь, утонешь. Я не послушался, пошел на лодке, осень поздняя, уже ледок кое-где. Ну и перевернулся. Однако до берега доплыл и даже лодку сохранил, вытянул за собой. Вот только простудился и слышать стал хуже, – с эпическим спокойствием начал старик.
Мы стали его наводить на тему: художник как путешественник и вообще естествоиспытатель, натурфилософ. Оказалось, разогревать его не надо было: он заговорил сразу и по существу.
– Это вы молодые, у вас камера, компьютеры всякие, вот анималистика и заглохла. А ведь мы ноги истоптали в поле. Днями высматривали нужного зверя. Ты мне глаза закрой, я на память нарисую, любое животное возьми: лесное, полевое. А ведь не каждое близко подпустит. Взять хотя бы мархура… Мы с Толей переглянулись – что за мархур? Старик не заметил, он и предположить не мог степень нашего невежества.
– Я вам вообще, молодые, – он доверительно к нам наклонился, – так скажу: тот, кто не умеет нарисовать винторогого козла – тот не художник!
Сказано было так увесисто, что я не выдержал:
– Белкин, молодой, вон из кадра!
═ ═ ═ ═
Недавно прочитал в интернете: «Межрегиональные состязания континентальных легавых по болотной дичи памяти И. И. Ризнича». Класс! Какая эпитафия для анималиста! Ни убавить, ни прибавить.
Терминатор
В середине 1980-х гг. молодой Костя Акинша трудился научным сотрудником Киевского музея западного и восточного искусства. 26 апреля 1986 года произошла Чернобыльская катастрофа. Аккурат в этот день, ранним утром, Акинша, ни о чем еще не подозревая, вылетел в Москву. Там его ожидала невеста, молодая финка. К тому времени, когда он прилетел, она, в отличие от советского народа как некого коллективного тела, о катастрофе уже знала. Немедленно доставила жениха в финское посольство. Там уже собрали врачей, хоть сколько-нибудь смыслящих в борьбе с радиацией. Масштабы происшедшего никто еще не представлял, но тревога висела в воздухе. Акиншу обследовали. Он был радиоактивно чист. Более того, он рвался назад, на работу – тоже, естественно, не представляя ситуацию в целом. Хотя куда ему было деться – мама, родственники и т. д. Финны, скрепя сердце, отпустили парубка. Но раздобыли для него – видимо, ради очистки совести, – хоть какое-то антирадиационное средство. Таковым оказался прорезиненный костюм для подводного плавания голубого цвета. Он был выбран, видимо, потому, что хоть как-то прикрывал тело. Прилетев на родину и оценив ситуацию, Акин-ша решил из этого костюма вообще не вылезать. Ситуация прояснилась – хотя бы в организационном плане. Власти растерялись, но не настолько, чтобы не вывезти из города своих чад и домочадцев. Остальным, в случае, если они помыслят покинуть рабочие места, грозили волчьим билетом. Город, тем не менее, опустел. В рабочие районы подвози-лись – на грузовиках – бутылки дешевого красного вина. Им торговали с колес. Считалось, что вино помогает организму бороться с радиацией. Наряду с этим действенным средством, вспоминал Акинша, никаких особых организационных мер не предпринималось. Даже туристские потоки не перекрыли. По крайней мере, в его музее не оскудел поток экскурсантов со всего Союза.
– Валите отсюда, – шептали наиболее смелые экскурсоводы. Едва ли ничего не понимающие туристы из глубинки следовали их советам. Строгая партийная директриса музея встретила Акиншу в голубом прорезиненном костюме неласково.
– Переоденьтесь. Вы одним своим видом позорите звание советского музейного работника.
– Извините, товарищ директор, – отвечал Акинша (он уже тогда был законником). – В трудовом договоре записано, во сколько я должен приходить на работу, какой объем должен выполнить, и за какую оплату. Но в чем я буду приходить, тем более в таких трудных условиях, позвольте мне решать самому.
Директриса, шипя, отступила. Однако на другой день обратилась к Акинше уже ласково.
– Костинька, сверху пришел приказ – составить карту радиационного загрязнения нашего учреждения. Вы все-таки единственный молодой мужчина в нашем коллективе, к тому же – подготовленный (тут она окинула взглядом пресловутый голубой костюм).
Делать было нечего. Акинше вручили извлеченный из каких-то особо глубинных запасов гражданской обороны счетчик Гейгера. Он был огромным и древним – видимо, времен первых испытаний атомной бомбы начала холодной войны. Акинша важно обходил с ним комнаты, поднося специальную трубку к картинам. Видимо, счетчик был предназначен для замеров в самом эпицентре взрывов на каком-нибудь Тоцком полигоне: он презирал малые значения. Никак не реагировал. Зато когда Костя добрался до придверного коврика – выпускались тогда для учреждений такие ворсистые грязезащитные покрытия, – счетчик пугающе загудел. Показания были чудовищные. Костя организовал с помощью грузчиков захоронение зловещего коврика. Таких рассказов у Акинши было припасено немало, но я, неожиданно оживившись, прервал повествование.
– Понял, наконец. Поймал. То-то я все время думаю, почему тебя зовут охотником за приведениями. Из фильмов. А представил тебя с этой трубой, как ты по всем щелям ею водишь, что-то там выискиваешь, выкуриваешь, понял – вылитый охотник за нечистью. Голливуд.
У Кости в нашем тесном музейном и коллекционерском мире – твердая репутация искусствоведа – терминатора. Конечно, все это связано с его профессиональной деятельностью по истреблению фальшаков. И не только – вообще липовых провенансов. Так, живя в Вашингтоне, Акинша несколько лет вылавливал произведения искусства, похищенные гитлеровцами у владельцев, европейских коллекционеров, как правило (но не только) еврейского происхождения. Оказалось, кое-какие американские генералы успели в конце войны кое-что перехватить, присвоить и переправить за океан. Время от времени произведения такого происхождения появлялись на аукционах – как-никак столько лет прошло – с вполне приличными родословными. Как ни в чем не бывало. Тут и налетал Акинша, безжалостно круша репутации «перехватчиков», докапываясь до подлинных владельцев вещей, дважды ограбленных – гитлеровцами и их победителями. Тема была щекотливая, Акинше даже угрожали, но он пер напролом, крепя ряды как своих ненавистников, так и болельщиков. Но главными трофеями в его охоте были, конечно, подделки русского авангарда. Тут он особенно неумолим.
Так что репутация заслужена. Но откуда все взялось? С чего начиналось? Вот и встало все на свои места. Предопределенность! Точка бифуркации, как говорят нынче историки – развилка в биографии, пройдя которую человек, ни о чем не подозревая, уже не сворачивает с выбранной дорожки. Как начнешь в прорезиненном голубом костюме нечисть выкуривать, так и будешь. До последнего фальшака. Тут, я, конечно, выдаю желаемое за действительное. Подделки нашего авангарда так шустро настругивают, что никакому терминатору не угнаться. Так что Косте приходится постоянно совершенствовать технику лова.
Вообще-то и Акиншу удавалось подловить. На моих буквально глазах. С моей, не буду скромничать, помощью. Как-то в начале девяностых мне, по мнительности, показалось, что я серьезно болен. Наши врачи ничего не находили. Стал, как тогда входило в моду, искать заграничного. С помощью друга Щедринского нашли очаровательного врача из госпиталя Джона Хопкинса в Бетесде. Дэвид Моровитц оказался отличным фотографом, я даже написал что-то о его вещах. Он публиковал в «Нью-Йорк Таймс» статью «Чехов как врач», был знатоком оперы, – словом, то, что нужно. Мы заочно подружились. Наконец, я прилетел в Вашингтон. Поселился, естественно, у Акинши. Почему-то мы с ним (я-то со страху, а он за компанию) ввечеру напились совершенно по-нашенски, по-отечественному. Поутру я с огромным трудом проснулся. Никакие зубные пасты и полоскания не помогали – я сам понимал, что являюсь живой уликой крайне несерьезного и безответственного поведения. Дэвид встретил меня приветливо, издали помахав рукой, но по мере моего приближения лицо у него становилось все строже…
