– Холка – это тебе не посуду разрисовывать!
– Да где тебе помнить, какие они, холки, бывают! Ты из президиумов не вылезаешь!
Оба спорщика были мужиками крепкими, вот-вот возьмут друг друга за грудки. Кирилл, человек безупречной обходительности, развел спорщиков, я как молодой был послан за бутылкой. Замирились. Какая-то часть тепла восстановленной дружбы коснулась и меня. С тех пор И. И. стал меня замечать и вступал в беседу охотно.
Расскажу две связанные с ним истории.
В конце 1980-х в Нью-Йорке Наташа Ланда, эмигрантка со стажем, познакомила меня с Ивой Зайсель – очень почтенного возраста старушкой. Она представляла собой – я уже научился разбираться в типологии нью-йоркского люда – даму с 5-й авеню: ухоженность и манеры, за которыми запах по-настоящему больших старых денег, со всеми вытекающими обстоятельствами. В том числе, помимо прочего, некоторой скуповатостью. Бывалые таксисты избегают работать по адресам типа Sutton Place, 1: лакеи в ливреях у шикарного подъезда, вазы с цветами, ковровая дорожка. Но таксиста не проведешь: чаевые проблематичны. Так и Ива, расплачиваясь с таксистом, оправдывала все злые ожидания: тянула из него жилы, требуя вернуть все до цента, чтобы потом царственно протянуть доллар на чай. Что меня удивило, при этом она явственно пробормотала: «блядь»… Ива Зайсель-Штриккер оказалась уникальным персонажем. Ее дед, еврей из подданных Австро-Венгерской империи, получил от Франца-Иосифа баронство за заслуги, кажется, в строительстве имперских железных дорог. Родители, как водится, были социалистами, причем настолько, что дочь, воспитанная в марксистском духе, отправилась в начале 1930-х в Советскую Россию помогать налаживать фарфоровое производство. В двадцать девять лет она стала художественным руководителем фарфоро-стекольной отрасли всего СССР. На Ломоносовском и Дулевском заводах тиражировались ее изделия, ее форма «Интурист» музейна. На Ломоносовском заводе ее, молодую и общительную, знали все. В середине 1930-х Иву, естественно, замели, она долго и мучительно сидела в Крестах, затем ее, видимо, в момент предвоенного сталинско-гитлеровского сближения лояльно выдали немцам. Гестапо подрастерялось: еврейка-баронесса – коммунистка, к тому же политзаключенная, да и со связями, черт ногу сломит. И дали ей уехать в Англию. Оттуда она перебралась в Нью-Йорк, вышла замуж за миллионера, но, главное, стала родоначальницей американского фарфора. Ей в 1942-м поручили сделать первый фарфоровый сет для музея «Модерн Арт». С тех пор она стала классиком американского промышленного дизайна, работала в керамике и в металле, была представлена в главных мировых музеях. Она прожила уникально долгую жизнь: в магазине МОМА я покупал чайники ее дизайна, которые выпускались к ее девяностопятилетию, а затем и к столетию…
Такой вот железный божий одуванчик… Кстати, этот последний всплеск славы пришелся уже на конец девяностых. В восьмидесятые годы ее как-то подзабыли. Когда я пришел с ней в Модерн Арт, молодые кураторы остолбенели: как, эта бабушка американского фарфора еще жива… Человека с такой биографией они воспринимали в далекой исторической перспективе. Так что я горд, что мы в Русском провели (старанием в основном Е. А. Ивановой) ее выставку и, хочется думать, взбодрили интерес к этой персоне. Более того, Зайсель-Штриккер для Ломоносовского завода, в память о молодости, создала в 2001 году, будучи девяноста пяти лет от роду, форму «Талисман». Которая пошла в тираж… На выставку в Русский музей Ива приехать не смогла. Я снимал на видео открытие специально для нее. Подошел к Ризничу. Старик внимательно рассматривал экспонаты.
– Иван Иваныч, вы Иву знавали, помните ее?
– Еще как помню.
– Скажите ей что-нибудь на камеру. – Старик долго отнекивался, – я ведь правду скажу, а она, глядишь, обидится. – Потом все-таки произнес, строго глядя в объектив, – Здравствуй, Ива. Помню тебя. Женщина ты была прекрасная. Просто-таки редкая. – Помолчал и добавил: – А фарфор все-таки у тебя говно.
Вообще за словом в карман не лез. Рассказ Раисы Струмайтис
Я тогда, в начале 1950-х, совсем девчонкой, сидела в каморке технологов и могла только издали наблюдать за знаменитыми фарфористами. Иван Иванович Ризнич был любимцем женского коллектива: уже задолго до войны завоевал известность, войну провел на флоте, тонул и спасся, словом, герой. Он мог изобразить все, но душа лежала, конечно, к животному миру. Анна Максимовна Ефимова как художник тоже принадлежала к элите фарфористов. Она училась у К. С. Петрова-Водкина, начинала как живописец. Потом пришла в фарфор. Проявила себя как уникальный колорист. В росписи создала свой фирменный стиль цветов и фруктов, коллекционеры до сих пор гоняются за ее вещами. А в жизни она была дамой своенравной, неуживчивой, со всеми (может, потому, что была глуховата) пререкалась. Ризнич был всеобщим любимцем, но его-то она как раз постоянно приструнировала и третировала. Кажется, ей не нравилось его пристрастие к анимализму. Звери, причем так натурально, любовно переданные, – это, в ее понимании, было не для фарфора. Как-то снижала его авторитет. Встретив в коридоре Ризнича, она любила говорить: «Иван Иванович, вы опять за свое, за звериное. Поймайте крысу и рисуйте». Все это на глазах у всех. Ризнич молчал. Потом однажды не вытерпел. Встретив Ефимову в коридоре, он повернулся к ней спиной и на мгновение спустил штаны. Надо сказать, он весь был в татуировках. Не знаю уж, с деддомовских времен или моряцких. Так вот, весь коллектив это пересказывал со слов очевидцов, на одной половинке задницы у него была вытутаирована кошка, а на другой – мышка. Оборотясь к Ефимовой, он воскликнул: «Вот вам, Анна Максимовна, ваша крыса!». Ефимова написала на него жалобу.
Раиса Федоровна, интеллигентнейшая дама, долгие годы прослужившая главным технологом завода, отличалась, при всем том, наблюдательностью и острым язычком. Мне запомнилось, как в разговоре о великом Воробьев-ском, о его миражном, неземном фарфоре, она резко снизила интонацию.
– Как же, Алексей Викторович, человек был возвышенный. Бывало, сидит, работает. А, когда возникает потребность отойти по малой нужде, откладывает кисти: «Ах уж эта природа! Отвлекает меня от искусства!». И – бегом в туалет.
О татуировках Ризнича вспоминал и Кирилл Петров-Полярный.
Как-то летом, на даче, навестил меня Иван Иванович. Сели на свежем воздухе за стол, разговариваем, выпиваем. Жара. Иван Иванович снял рубашку. Сидим. Из города вернулась жена, Светлана, зашла в дом, что-там делает свое, по хозяйству. Нас не слышит, мы ее тоже. Знали бы, окликнули. Наконец, выходит в сад, бросает взгляд на нас с Иван Ивановичем и вдруг падает в обморок. Я испугался, привожу ее в чувство, брызгаю водой.
– Что с тобой случилось? С чего это ты хлопнулась в обморок?
– Как же, выхожу в сад и вижу: ты выпиваешь с чертом!
Ее можно понять: Иван Иванович был мужик мощный, весь зарос черным волосом, а под ним виднелась черная же татуировка – сплошь по всему торсу и по рукам.
Вторая история произошла лет через пять. Толя Белкин задумал серию передач про современное искусство «Крыша поехала». Пригласил меня. Только в те времена возможна была такая безбашенная программа – целых сорок минут в кадре двое ведущих, Толя и я, болтали о чем Бог на душу положит. При всей отвязности передача была «тематической». В тот раз мы выбрали тему «Художник-путешественник». Снимали в музее этнографии, среди фигур татуированных индейцев. Оба шарахнулись: один, с раскрашенными ритуальными шрамами на лице, был вылитый Шемякин. Я с трудом заманил на передачу Ризнича, долго уверяя старика по телефону, что смеяться над ним никто не будет и что он действительно интересен современному зрителю. Тем не менее, он держался настороженно, готовый, если что не так, метнуться под защиту индейцев. Он пришел в том же зеленом комбинезоне, в тюбетейке, укрупнявшей его и без того монументально вылепленную голову. Выглядел он постаревшим.
