– Знаете, когда я возвращаюсь со своего ранчо в Лос-Анджелес, то всегда удивляюсь, как это люди могут ютиться так скученно, как крысы.
Вообще-то, насколько я помнил, Л-А город довольно привольно раскинувшийся, малоэтажный, какие тут скопления… Потом понял, что он имел в виду даунтаун, где действительно было полно небоскребов. Тем не менее, мне все это не понравилось. Я решил, что гость невежливо намекает на скудость гаврильчиковых жилищных условий.
– Сам ты… – Начал я не дипломатично, к вящему удовольствию натерпевшегося от продюсеров Йорка, но до слова «крыса» добраться не успел, так как гость дружелюбно остановил меня движением руки.
– Я никогда не видел ничего подобного, – он указал в сторону становящегося на глазах знаменитым коридора. Затем недоумевающе всплеснул руками: дескать, что есть, то есть, вот они, превратности судьбы… – Но мэтр, – продолжил он патетически, – живет как человек, что немногие себе позволяют. Несмотря на все свои виллы.
Тут он глянул на голливудских собратьев. Гаврила кивнул, не дождавшись моего перевода. (Я давно подозревал, что он как бывший моряк кое-что кумекает в английском.)
– Александр Давыдыч, будь другом, покажи ему вторую комнату.
Сам он при этом не пошевелился. Гости гуськом потянулись из-за стола. Вторая комната была еще меньше, метров пятнадцати. Всю середину занимал средних размеров старый бильярдный стол. На нем инструменты, с помощью которых Гаврильчик мастерил свои шип-объекты. На стенах – чудесные произведения хозяина: обнаженные девы, пионеры, протягивающие друг другу руки для проверки на чистоту, бодрые номенклатурные советские пенсионеры-бильярдисты с киями в руках… И – все. Гости были потрясены. Конечно, они жили в городе развитого минимализма, где навидались всяких там Моссов и Исодзаки… Но такой чистоты стиля… такой неожиданной чистоты… Вернулись молча. Расселись. «Орешек» спросил, может ли он приобрести у мэтра картину.
– Можешь. Какую?
Продюсер указал, кажется, на одну из версий «Пионерок», фирменных гаврильчиковских медиальных претворений огоньковской эстетики.
– How much?
Как это принято при разговорах о цене, я деликатно склонился к уху Гаврилы:
– Ну, сколько ему сказать?
– Да все равно, – горько ответил художник. – Все равно мимо кассы. Все равно ей в руки. Да хоть пятьсот.
– Ты что, скажу две тысячи.
По тем временам вполне приличные деньги.
– Мэтр из уважения к американскому кинематографу согласен на две тысячи. Адвокат что-то шепчет на ухо «Орешку».
– Нельзя ли тысячу пятьсот?
– Shame on you, – мне уже надоело миллионерское крохоборство, к тому же вспомнилось это выражение, с которым ко мне частенько обращалась училка английского. Не просто «стыдно», а буквально «стыд на тебе, ты весь в стыду»… Shame on you. Здесь не торгуются. Адвокат зашипел, но «Орешка» уже пробило:
– Нет-нет, беру.
Гаврила, в позе будды, по-прежнему не шевелился. Расставались дружески. Уже уходя, «Орешек» спросил:
– Можно я сделаю мэтру подарок?
– Конечно.
«Орешек» с великим бережением достал откуда-то деревянную, благородного тона коробку.
– Это сигары для художника. – И, открыв коробку, не удержался, – очень дорогие.
Я не большой знаток сигар, но было видно, что товар достойный. Увесистые сигары с золотым ободком внушали доверие. Продюсеры уважительно закивали головами.
– Хорошие сигары, кубинские, – вдруг сказал Гаврила. – Благодарствую. Переведи, пожалуйста, я такие куривал. У нас после Карибского кризиса они продавались.
– И сколько же они стоили? – Совершил непоправимую ошибку «Орешек». Лучше бы ему не высовываться со своими подарками. Лучше бы копить деньги, чтобы вернуть сбежавшую жену.
– Кажется, по десять копеек штука, – безжалостно произнес Гаврила.
Я вспомнил: действительно, в те времена кубинцы были под санкциями и могли торговать только с нами, хоть как-то расплачиваясь табаком и сахаром за братскую интернациональную помощь. Цены, действительно, были копеечными. У нас мало кто понимал в сигарах.
– Сколько это было в долларах? – Продолжал тревожно вопрошать на лестнице ошеломленный «Орешек». Похоже, до него что-то начало доходить…
Вдогонку
Позвонил Гаврила. И начал ни с того, ни с сего:
– Давыдыч, знаешь, есть такие суки… Пишут про меня гадости…
– Да брось, Гаврила, кто про тебя плохое скажет…
– Ну, не суки. Так, по незнанию. Вот Левка, мне сказали, где-то по ящику пиз…нул, что я якобы ходил на говно-шаланде. То есть говно вывозил. Оскорбляет это мою морскую профессию. – Произносит размеренно, явно, чтобы я запомнил. Как-никак биограф. – Запомни: я был шкипер шаланды для перевозки песка. Северо-Западного пароходства. А мусор, говно всякое, те были приписаны к городским службам. У меня даже диплом судоводителя есть. Тут ко мне проверяющие приходили, – старик перенесся в былое, – югославы, помнишь, тогда от кровавого маршала Тито, – произнесено с иронией, – к нам сбежала шобла бездельников. Вот их и пристраивали куда ни попадя. И наши проверяющие были из этих, югославов. Так один, падла, спрашивает: покажите удостоверение на право управлять судном. А я ему хуяк – диплом! Он такого сроду не видал. Ему до такого диплома – срать, пердеть, колесом вертеть… А шаланда была – тонна белого песка! Загляденье! Забирали у берега в Териоках. Ну, в Зеленогорске, Комарово. И доставляли на стройплощадки или для детских песочниц. Мои мужики даже шутили: подкапываем еврейские пляжи!
Это я понимал: в пятидесятые, еще до всяких отъездов в Израиль, по этой ветке снимали дачи (развалюхи, как правило) интеллигенция и делавары (торгаши) еврейского происхождения. Даже называлась в этой среде эта ветка электричек на Зеленогорск (остроумно, наверняка сами и придумали) «ветка Палестины». Развивать тему Гаврила не стал: уж что-что, а еврейская тема его волновала в тысячу раз меньше биографической.
– Так что запомни – для перевозки песка! Никаких говно-шаланд!
Абрамгардисты и Ивангардисты
Начало 1980-х. Буфет МОСХа на Беговой. Споры об искусстве, как всегда тогда, переходящие в ссоры о национальности. Но до драки не доходящие. Ибо дело было не в выяснении национальных отношений. Что уж тут выяснять. Вопрос принципиальней: о культурных корнях. У выдающегося, недооцененного графика Димы Обозненко был рисунок «Драка Абрамгардистов и Ивангардистов»: замечательно схваченный типаж рядовых художников того времени, яростно схлестнувшихся с криками: Сезанн! Репин! Куинджи! Пикассо! Еще раз специально поясню: речь не о еврейской теме. Художники нарисованы простецкими, расхристанными, невысокого пошиба – нос картошкой, пиджаки топорщатся (как там у Мандельштама, «смотрите, как на мне топорщится пиджак»), животы и лысины. Если есть носатые брюнеты, то они расположены по обе стороны. Так что речь идет о творческих вопросах. О западниках и русопятах. Как теперь говорят (надеюсь, опять же без всякой этники), о либералах и сторонниках национальных ценностей. Тут не перепутаешь – абрамгардисты и ивангардисты, все путем. На этот раз спор был особенно жарким, настолько, что все его перипетии я не успел отследить. И не во всем поучаствовать. Видимо, устал, отключился. Просыпаюсь в совершенно незнакомой комнате. Головная боль чудовищная. С трудом раздираю глаза: на противоположной стене много икон, целый иконостас. Боже мой… Пока соображал, на этом я свете или уже сподобился, дверь открывается и входит женщина в древнерусском каком-то наряде – сарафан, душегрея, плат на голове (мне с похмелья показалось, чуть ли не в кокошнике). И несет эта женщина поднос. А на нем графинчик с водкой и огурцы соленые на тарелочке. И говорит она – с поклоном! – следующее:
