– Возьмешь на себя металл. Капитан кавказец, наверняка любит чеканку. Или выколотку. Так что посмотри – каминные украшения, выколотка «Полярные медведи» в кают-компании.
Капитан, действительно, оказался осетином, но любил кинжалы ручной работы. Ничего, был послан специальный человек в аул Кубачи, и кинжалы украсили капитанскую каюту.
– Вы разработаете дизайн посуды. Закажем на заводе малую серию. А ты, Сева, займись деревом – панно с инкрустацией «История парусного флота». А сюда – гобелен «Русский Север». Закажем Нике Моисеевой.
В конце концов как-то все получалось даже стильно. Но Кирилл был художник. Он знал цену всем этим чеканкам-выколоткам. Его кругом были великие старики – тоже не без охотничьей подоплеки: Курдов, Васнецов, Ризнич, Воробьев и др. Он прекрасно понимал значение и состояние поздней ленинградской графики, гордой, но очень скромной в плане благосостояния. Гонорар за эстамп, рисуночек в журнале – все это не шло ни в какое сравнение с заработком прикладников.
– Саш, давай на атомоход поставим в каждую каюту по эстампу. И людям поможем, и не стыдно – все-таки лучшие питерские графики.
Мне, естественно, идея понравилась: в Русский музей не берут, так сделаем свой плавучий музейчик. Старики были приветливы, но недоверчивы.
– Саша, ничего не получится. Пять вещей по такой цене – у нас такого сроду не бывало. Слишком роскошно.
– Кира обещал. Он главный в Фонде по кораблям. Не подведет.
– Авантюристы вы с Кирой. Ну да ладно – вдруг…
Уходил с папками: Курдов, Васнецов, Герта Неменова, Вера Матюх, Шишмарева, Власовы, Костровы, дядя Толя Каплан, Вильнер. Музей! Когда с Кириллом посчитали, оказалось, эстампов больше, чем кают. Раза в два.
– Ни фига! – Петров-Полярный никогда не унывал. – Сделаем так: один эстамп пусть ставят в раму на пути туда, другой – обратно. На ответственность замполита. Пусть проверяет.
Мы с легким сердцем проводили атомоход. Впервые на банкете рядом с буйными прикладниками сидели благородные старцы. Впрочем, тогда – не такие уж старцы. Водку выпивали исправно. Мы были горды эпопеей с плавучим музеем. Коренные, матерые, обросшие исполнителями и помоганцами прикладники, не обремененные ответственностью перед высокой культурой, всерьез встревожились: как бы в будущем Кирка с Сашкой не увлеклись по-настоящему всей этой классикой. С этих станется. А то после графиков и живописцы старые, заслуженные, пойдут в дело… Белая кость. И ведь весь этот нафталин за счет ущемления нашей доли. Конфликт разгорался. Пошли письма. Дело разрешилось само собой. Оказалось, обитатели кают сами (а может, и не без наущения алчных, встревоженных и, конечно, гораздо более практичных мастеров декоративно-прикладного искусства) в течение долгого плавания повыбрасывали эстампы. В буквальном смысле – ночью, в иллюминаторы, за борт. Как Стенька Разин – в набежавшую волну. А может, и не по ходу плавания, а сразу. Потому что оказалось, что вместо эстампов в рамках по всем каютам расположились умеренно обнаженные дивы из гэдээровских журналов. Была такая сэвовская (Совет экономической взаимопомощи, кто позабыл) специализация у ГДР: эротика-лайт. В порядке товарозамещения, вместо старой-доброй западной порнухи. Ту бы замполит не пропустил. Но в советских условиях и этот Кристалл-Палас бил в голову. А вот наш эстамп не возбуждал. Такая вот история про искусство в массы.
Между звездами. Рассказ Г. А. Песиса, Главного художника Ленинградского худфонда
– Ночью звонок из обкома. Дежурный. Немедленно выезжайте. Машина за вами выслана.
– Что-то серьезное? Все менять?
– Типун вам на язык. Леонид Ильич завтра утром будет награжден третьей звездой Героя. Вы знаете, что делать. Подъемник сейчас доставят. Полная секретность.
Я знаю – орденов-то у Ильича ого-го. Я их сам пририсовывал к официальному портрету на Дворцовой площади. По мере поступления. В том числе и вторую звезду. Не впервой. Звоню помоганцу: «Готовь краску и флейц». Сажусь в машину, заезжаем за помоганцем. Дворцовая. Там огромный портрет Леонида Ильича на здании Штаба гвардейского корпуса. Мы его как раз обновляли в прошлом году. Помоганец – на подъемник. За десять минут флейцем пририсовывает еще одну звезду. Он и сам бы прекрасно справился. Но положено – контроль руководства. А художественное руководство – это я. Не проспавшиеся ленинградцы спозаранку считать брежневские звезды не будут, зато, когда объявят в новостях, у нас все готово. Умеют же, когда надо, все организовать! Ну, и платили хорошо. Хотя платили Песису и так хорошо. Его радовала оперативность, дисциплина, штабная культура. Все, чего так не доставало в Союзе художников. Да и то сказать, служба по пририсовке наград на портретах членов Политбюро была оперативнее большинства служб в Союзе. Вскоре Жора Песис умер. (Это был вообще-то милейший, образованный человек с непоколебимым чувством юмора, убивший в себе всеми этими госзаказами и должностями неординарного живописца, выделявшегося даже среди сильных художников своего послевоенного поколения.) Следующие звезды пририсовывал кто-то другой.
Никита
Никиту Сергеевича сняли в 1964-м, значит мне двенадцать. Мы с отцом в доме на Песочной набережной, Доме художника. «Там жили поэты, и каждый встречал / Другого надменной улыбкой». Блок как в воду глядел. Советская власть сгруппировала-таки «поэтов» в ведомственные дома творческих союзов. В этом был большой государственный смысл: поощрялись лучшие, менее отмеченные советской властью завидовали и мечтали добиться квартирки или мастерской, причем разными способами; к тому же легче, когда все скучковано, бдить и не пущать. Дом на Песочной – более поздний проект, не такой функциональный, как городок художников на Масловке в Москве. Хотя, конечно, многое оставалось: иерархичность (кнут и пряник), да, пожалуй, и тайный контроль. Но был и демократически-производственный оттенок – все делали работы на заказ, здесь же они принимались, здесь же обмывались. (Художнику, члену союза, «на жизнь» давался аванс, «творческая помощь», под заказ или выставку, а то и «на доверии», и через какое-то время он обязан был его «погасить», предъявив созданное худсовету.) Видимо, меня поручили на день отцу. Деть меня было некуда, к тому же я ныл, чтобы мне показали, как работают художники. (Отец тогда дома не работал, не иначе как в своей студии или в печатной литографской мастерской в подвале описываемого дома.) Мы заходили в разные мастерские, запомнилась одна. Художник сидел на стуле перед огромной картиной и нервно курил. Вокруг стояли приятели, некоторые уже с рюмкой. На картине в свеженькой, чуть ли не импрессионистической манере (это я сейчас позволяю себе посмеиваться, тогда мало что понимал и вел себя тише травы) были изображены колхозники, радостно тянувшиеся к Хрущеву. Тот был дан в ситуации «по-свойски»: без шляпы, в распахнутой украинской рубашке, с пиджаком через плечо (правда, на нем поблескивали звезды Героя).
– Что делать, – с тоской говорил художник. – Еще вчера мог сдать, а меня не записали, я, дурак, и подумал, ничего страшного. К сегоднему чуть пиджачок подправлю, и на совет. А Никиту аккурат утром и сняли. Я как по радио услыхал, обомлел. Что же они, суки, – тут отец крякнул, дескать, дите здесь, – подождать не могли. Хоть денек. А кем теперь записывать?
