– Серов вам нравится? А какой? – Бдительно спросила преподаватель. Напомню: Валентина Серова всяк знает. А Владимира, советского академика, успешного, впрочем, ремесленника, держиморду соцреализма, инициировавшего все погромные идеологические кампании своего времени, сегодня могут вспомнить только специалисты «по официозу». Два мира – два Шапиро. А вот «какова вам Серова?» – это нашенское, академическое…
Смирнов
Мне всегда нравилась картина Василия Сергеевича Смирнова «Смерть Нерона». (Когда я, подростком, в нее влюбился, она находилась в постоянной экспозиции музея). Выразительная вещь: император, лежащий навзничь, головой внутрь картинного пространства, три женские фигуры, молча переживающие его смерть. Взрослел, читал Светония: место действия обретало определенность (вилла вольноотпущенника Фаонта), женские фигуры – имена: бывшая наложница Актея, кормилицы Эклога и Александрия. Можно было придумывать диалоги, представлять предыдущий ход событий (император скрывается, отчаивается, произносит знаменитый монолог и кончает с собой), дальнейшее развитие действия (успеют ли унести Нерона до подхода бунтовщиков). Словом, умеет этот Смирнов пробудить воображение. Как-то в Нью-Йорке меня занесло в маленький Dahesh Museum с редкой специализацией – академический реализм. Там я увидел знаменитую картину Жерома «Пальцы вниз» (Pollice Verso). С табличкой – дескать, именно эта картина дала толчок воображению Ридли Скотта и подвигла его на создание фильма в жанре пеплум «Гладиатор». Да, наш Василий Смирнов покруче будет, чем их Жан-Леон Жером. Уверен, побывай Скотт в Русском, его пеплум был бы на другую тему. То есть о том же – смерть тирана, но сюжет повернут немного по-другому.
Естественно, на втором курсе выбрал «Смерть Нерона» как тему для курсовой. Тогда входила в моду всяческая искусствометрия, только что был издан Р. Арнхейм; я держал нос по ветру и живо всем этим интересовался. Смирнов как будто читал Арнхейма: «Смерть Нерона» могла бы служить иллюстрацией к его штудиям зрительного восприятия: резкое, форсированное диагональное перспективное сокращение (границы красного в окраске стены, линии ее основания и мраморной площадки), данная в остром ракурсе фигура тирана. Все это создает эффект паузы, застывшего движения: успеют ли верные люди уберечь тело императора от поругания? Драматизм задан и колоритом: трижды повторенным в различной нюансировке красным (стена, драпировка на плече Антеи, кровь на мраморе). Я и сегодня восхищаюсь головокружительным колоризмом рано умершего Смирнова: мне представляется, что он объективнее всех уловил знаменитый венецианский красный. Уверен, перед его глазами стояла именно окраска погруженных в воду венецианских стен, траченная испарениями с поверхности каналов. Я изложил свои соображения по оптическому устройству композиции, показал векторы движения глаза, сравнил все это с классическими академическими схемами. Добавил нарратив «про» Нерона – не без драматизма, в стиле преподавания в Академии художеств. Был вполне доволен собой.
Научным руководителем была Олимпиада Исаевна Галеркина. Она благосклонно пробежала текст, не обратив особого внимания на мою искусствометрию. Я-то надеялся на неприятие, критицизм, очень уж хотелось хоть чуть-чуть побыть жертвой реакционной академической школы. Но Олимпиада Исаевна обратила внимание совсем на другое.
– Александр, а что это вы пишете везде – носилки? Эклога и Александрия – с носилками? Лектика. Носилки назывались «лектика».
Крепко было поставлено дело в тогдашней Академии, не отнять.
Анекдот
В первой половине 1960-х в коридорах Академии художеств (так и по сей день в студенческом обиходе называют Институт им. И. Е. Репина) ходил такой анекдот. За стойкой бара (это уже звучало интригующе – про бары мы слышали, но «за стойкой»! Шикарно!) сидит красивая девушка. Рядом подвыпивший мужчина. Он что-то ей «вкручивает», положив руку на ее коленку. Девушка молчит. Постепенно рука перемещается все выше. Наконец, девушка заговорила: «Месье, то, что вы ищете, находится у меня за ухом. Я – натурщица Пикассо!». Я тогда был уверен, и сейчас, пожалуй, тоже, что этот анекдот был специально придуман и пущен в оборот кафедрой марксистско-ленинской эстетики. В порядке критики формализма.
Манифест
Александр Дмитриевич Зайцев был директором Института им. И. Е. Репина в самые страшноватые годы – с 1947 по 1951. Как живописец он, несмотря на то, что по молодости был членом «Круга художников», ничем особым не выделялся – был вполне типологичным соц-реалистом. Видимо, и особой свирепостью, необходимой для начальников того времени, не отличался. Во всяком случае, в Докладной записке Агитпропа ЦК Г. М. Маленкову о результатах проверки кадров института был раскритикован вдрызг. И «ярких формалистов (так в тексте) Пунина, Бернштейна и Матвеева» уволил с запозданием, и «поддерживал студентов, ранее находившихся в плену» (среди них упомянут Е. Е. Моисеенко, впоследствии – столп Академии, замечательный художник, на всю жизнь запуганный, несмотря на впоследствии милостивое отношение к себе власти). Выступал «путано». Удивительно, что легко отделался – остался профессорствовать.
Видно, было в нем что-то человеческое. Мальчонкой помню, кто-нибудь за отцовским столом да вспоминал Зайцева. Ю. Подляский или Ю. Тулин выразительно, соревнуясь в том, чтобы вернее передать его говор, произносили, видимо, коронную фразу, с которой он проводил обходы: «Не надо делать под кого-то. Надо делать под себя». Все покатывались со смеху. Да, похоже, живой был человек. И не так уж, если задуматься, простоват. Умудрился, находясь на руководящем посту, не особо запачкать руки в самой отвратительной идеологической компании своего времени – «борьбе с космополитизмом». И уцелеть, хотя комиссия Агитпропа и фактически поймала его на этом желании ускользнуть от решительных действий. Да и фраза, если задуматься, неплоха. Чем не манифест.
Рассказ Гусева
Уже в перестройку, на вполне либеральной волне, принимали в каком-то Дворце культуры выставку абстракций Е. Михнова-Войтенко. Лет через двадцать, посмертно, он стал котироваться очень высоко, и в музейном, и в рыночном планах. А тогда был один из неформалов, никому особо не известный. Прием выставки был вполне формальный, тети из инстанций уже не рисковали открывать рот, чувствовали, что их время уходит.
– Принимаем?
– Принимаем.
– Единогласно?
И вдруг голос подает старый художник, внимательно просматривающий картину за картиной. Неплохой, кстати, живописец, деревенщик, человек вполне порядочный и бесхитростный. Но воспитанный своим временем.
– Погодите, – обращается он к коллегам. – Разве вы не видите?
– Что такое?
– Да ведь это ужас что такое, – показывает он на картину.
Абстракция абстракцией, никто ничего не видит.
– Да присмотритесь, – он, чуть ли не плача, обводит пальцем какой-то вполне невинный завиток-арабеск. – Это же профиль Троцкого! Вылитый!
Рассказ Белкина
Женя Михнов-Войтенко был правильный неформал. Писал абстракции поллоковского толка, вышел даже на свою ноту: тюбики, абстракция с поп-артистским уклоном. В жизни был строг: весь день писал, затем бухал, все это беззаветно. Кое-что продавал. Жил за счет жены, души в нем не чаявшей. Кажется, она была участковым врачом, бегала по вызовам. Как-то он что-то продал.
