Старики, поняла вдруг Ксана, в бой идут одни старики.
– Уже поздно, – спохватилась она, – мне пора.
– Посиди ещё, – взмолилась Влада. – Жослинка вернётся, поужинаем. Не уходи, Ксенчик! С тобой мне легче становится.
После таких слов не уходит даже тот, кто целый день горбатился в архиве. И есть в самом деле хотелось. Ксана осталась на ужин, хотя собачки никак не могли угомониться, и Жослин швыряла тарелки на стол так, будто это был не коллекционный фарфор, а фрисби. Потом Влада заставила Ксану примерить пару кофточек, которые «надоели», а на прощание сказала:
– Тебе, мать, надо срочно седину закрасить!
Ксана шла к станции метро с пакетом, где лежали подаренные кофточки, и думала о том, что за каждым освещённым окном Парадного квартала скрывается отдельный мини-ад. И не только здесь, но повсюду, где живут люди, в шкафах белеют спрятанные скелеты, улыбаясь фарфоровыми зубами. Лизка, мечтающая о внуках, примеряет соблазнительное бельё, Клавдия Филипповна отправляет депешу в далёкий Санкт-Петербург, по тёмной улице которого спешит домой Марианна Тиме, не подозревающая о том, что жить ей осталось лишь пару часов.
«А ведь я честно считала самой несчастной себя», – промелькнуло у Ксаны, когда она поравнялась с красивой рябиной, подсвеченной фонарём. Пригляделась к дереву и увидела, что рядом с яркими свежими ягодами на одной из веток висит скукоженная гроздочка прошлогодних. Чёрные, высохшие, они пережили зиму, весну, лето, осень и, не исключено, уцелеют до новой зимы. Напоминание идущим мимо – о бренности всего живого и о родстве, которого не следует забывать.
Папы больше нет
Свердловск, апрель 1989 г.
Старый дневник Ксаны
Сегодня умер папа.
Дневник, притворявшийся книгой
Екатеринбург, октябрь 2017 г.
Мне мучительно не хватает сил, времени и денег: как только разберусь с одним, тут же проседает другое. Когда я много работаю, то получаю больше денег, но зато пропадают силы и время. Когда есть время и силы – нет денег, а Долг никто, к сожалению, не отменял, а ещё есть повседневная жизнь семьи, где каждый хочет есть (а некоторые – курить и выпивать). Андрюшины лекарства дорожают с каждым месяцем, бесплатный рецепт на оланзапин можно отоварить только в одной аптеке, в районе Компрессорного. Это край города, и, чтобы поехать сюда за лекарством, надо убить целый день; кроме того, аптекарша здесь работает на редкость склочная, швыряет на прилавок коробочку с бесплатными таблетками почти как Жослин тарелки на стол.
Я вернулась домой на прошлой неделе и, как лошадь, впряглась в оглобли через пять часов после того, как самолёт приземлился в Кольцове. К первому ученику поехала в десять утра, последний был в шесть вечера. К Андрюше мы с мамой ездим по очереди, скоро ему разрешат гулять.
Я больше не хочу писать о себе отстранённо – «Ксана пошла, Ксана подумала…», хватит уже моему дневнику притворяться тем, чем он никогда не станет, – книгой. Хватит обманывать саму себя и тех, кто будет читать эти записи после моей смерти (если не выкинут всё разом, не разбираясь, на помойку). Когда-то я думала, что прятаться в тексте за третьим лицом – это значит быть более честной по отношению к своей жизни, которую пытаешься осмыслить в дневниках. То, в чём не можешь признаться сама, легко передоверить некой Ксане, существу пусть и не исключительной красоты, но обладающему в сравнении со мной большей свободой и честностью.
Ещё я думала, что любой дневник – как и всякая жизнь – способен стать книгой, у которой найдётся хотя бы один читатель. Впрочем, я и сейчас так думаю, когда у меня находятся силы хоть о чём-то думать. Чаще всего такие мысли приходят в автобусе, когда я еду на уроки, или на пути домой, или когда один из учеников вдруг отменил занятие и мне выпадает полтора часа свободного времени. Такой подарок кажется столь щедрым, что я не знаю, куда его потратить, вот и сижу с дневником, как сегодня.
Я объявила всем ученикам, что в декабре снова уеду на месяц, а мама всё ещё не знает – и я боюсь ей об этом сказать. Как будто мне не сорок семь, а пятнадцать.
Проклятый октябрь!
Влада спросила меня в тот день, когда мы сидели у неё в гостиной напротив мерцающего сфинкса:
– Всё ещё занимаешься своей бабушкой?
Косноязычная, но при этом на редкость точная формулировка. Я действительно «занимаюсь» тем, что складываю жизнь Ксенички по её дневникам и архивным выпискам, придумывая пропущенные фрагменты. Дневники так и пролежали все эти годы в родительской квартире, где после Катастрофы живём не только мы с мамой, но и Андрюша с Княжной. Княжна, впрочем, приходит как в гости – дома она не выпивает, отправляется в загул с подружками, в которых я уже давно не разбираюсь. Спрашиваю невпопад; «Ты с Ленкой, что ли?», а Ира обижается: «Какая Ленка, её год назад схоронили».
Так вот, я занимаюсь будто бы своей бабушкой, тогда как Влада делает всё, чтобы забыть о своей родне, проживающей в городе Зубцове Тверской области. Я отыскиваю корни чужой семьи, Влада закапывает как можно глубже свои собственные. Я живу ради Андрюши, с которым у нас ни капли общей крови, Влада старается свести общение с родным сыном к минимуму, она не упоминает о нём, и я не видела ни одной его фотографии. Получается, Влада – мой антипод, но это не делает никого счастливее. После того разговора в Парадном квартале я стала жалеть её больше прежнего. Не думала, что смогу жалеть кого-то постороннего, но, видимо, этот ресурс неисчерпаем.
Хорошо, что я успела вместе с мамой и Княжной поехать на кладбище к Димке. Княжна не делает ровным счётом ничего по хозяйству, но чего у неё не отнимешь – так это усердия на кладбище. «Могилка у вас прямо вылизанная», – уважительно качает головой кладбищенская сторожиха.
Ира не разрешает нам с мамой прикасаться к памятнику, сама всё моет, выметает растительный мусор, выщипывает пробившиеся травинки летом и отдирает от гранитной плиты примёрзшие цветы, если был снег. Мы всё это время бессмысленно топчемся у оградки, мама то заворачивает, то разворачивает гвоздики, завернутые в обёрточную бумагу.
– Давайте цветы, – говорит Княжна, утирая пот со лба. И раскладывает наши гвоздики так старательно, что даже у меня щемит сердце – маленькая сосредоточенная Ира выглядит в эту минуту девочкой из сказки. Пошла в лес за подснежниками, а нашла – могильные гвоздики, потом заблудилась и вышла к новому этапу своей жизни, такому, после которого уже ничего не изменится.
В каждой жизни наступает такой момент, после которого ничего не изменится. А вот тексты можно редактировать вечно. Единственное исключение – дневники, их сразу пишут набело. В литературе можно скрывать подробности и скрываться самому. В дневнике ты всегда голый, как на приёме у врача.
– Надо было искусственные взять, в зиму-то, – это Ира критикует наши с мамой гвоздики. И то верно: живые цветы имеют свойство примерзать к плите намертво.
– Иринка, остановись уже, – просит мама. – Иди сюда, девочка. – И обнимает замёрзшую Княжну так крепко, как никогда не обнимала меня.
