Ира улыбнулась через силу:
– Да… Как мы с Димкой сидели в его комнате и он меня в первый раз поцеловал. Как мы с тобой гуляли в парке Маяковского. Как мне Андрюшу принесли в роддоме.
Я могла бы сказать Ире, что любая жизнь, наверное, в итоге приходит к разочарованию. Вот взять хотя бы Ксеничку Лёвшину. Умная, талантливая, впечатлительная девочка, ведущая дневник в Полтаве, не могла себе представить, что окончит свои дни брошенной женой на Дальнем Востоке, фактически у чужих людей. И что Катя, жена Андрея, которая заботилась о Ксении Михайловне до последних дней, тоже станет ей в конце концов дороже родных детей. Но я ничего не сказала. Только потрепала неуклюже по плечу: совсем худенькому, с выпирающей косточкой. На пути «домой» мы остановились возле кирпичного здания на площади Ленина – больницы, где умерла Ксения Михайловна. Сердце, начавшее биться в далёкой Польше, остановилось в Хабаровске. Окна больницы отделаны каменным белым узором, напоминающим цепи.
Пора было идти к тёте Зине.
Дом на улице Петра Комарова – то самое Дворянское гнездо, второй Дом геологов. Квартира, соразмерная хозяйке: всё основательное, добротное, приятно старомодное, от мебели до радиолы на тонких ножках. Тётя Зина (я её про себя так называла, а в лицо, конечно же, Зинаида Петровна) встретила меня уже не так строго, как вчера. Спросила, почему я сегодня без ассистентки. Кивнула, услышав, что ассистентка плохо себя чувствует. Налила мне чаю, угостила повидлом из дальневосточной груши и теперь всем своим видом показывала, что готова меня слушать.
Я понимала: юлить и сочинять нельзя. С такими, как тётя Зина, это не проходит. Предупредила, что история длинная, и, зажмурившись, как перед прыжком в воду, сказала:
– Всё началось с того, что я нашла у нас дома в кладовке крапивный мешок с дневниками. Мне было тогда девять лет…
Я объяснила, что часть архива в музее попросту выбросили, никто им тогда не заинтересовался, а мой папа хотел спасти то, что осталось. Не знал, для чего и для кого он это делает. Не догадывался, чем станет этот архив для меня.
– Ксения Михайловна отправила тогда свои дневники в Свердловск с какой-то оказией, – сказала тётя Зина. – Она взяла с Кати, моей крёстной, слово, что после смерти она другие её записи тоже перешлёт в музей – и французские, и русские, и письма с фронта. Чтобы находились в одном месте. Крёстная слово сдержала, ей даже ответ пришёл: благодарим за интересные материалы, печать и подпись.
– Наверное, сложили в тот же мешок, – сообразила я. – А потом отец унёс их домой, в конце шестидесятых… Но дети Ксении Михайловны – неужели они не пытались найти дневники?
– Сначала они ими не очень интересовались, это потом их сразу все чуть не одновременно стали разыскивать – и Саша, и Юля, а сейчас ещё и Анна, Сашина дочь. Искали в музее, а там никто не помог. Саша умер в две тысячи десятом году, Юля – в конце девяностых. Ксеня-младшая ушла ещё раньше – она была врач-рентгенолог, вот, видимо, и облучилась. Раньше ведь не умели защищаться от радиации… Ксеня жила в Магдагачи, потом в Барнауле, двоих сыновей своих назвала в честь умерших старших братьев – Костей и Алёшей. Юля работала артисткой в театре кукол в Ленинграде, а прежде – в Прокопьевске и у нас в Хабаровске. Саша – тот знаменитым учёным стал, профессором филологии, потом даже академиком! Но не в Горном, а в университете.
– Поэтому мой папа его и не знал, – догадалась я. – Он умер в восемьдесят девятом.
– Бедная девочка, – сказала тётя Зина. – Я тебя хорошо понимаю, я тоже очень рано лишилась родителей. Вот смотри, я тебе покажу сейчас фотографии.
Это моя мама, наверное, в девичестве деревенском, а это уже когда она меня провожала на вокзале. Я уезжала из Ленинграда девятнадцатого июня сорок первого года, в деревню к дядюшке, Тверская губерния, остановка Завидово. Дядюшка всегда встречал нас с братом Борей, а тут я уже была одна, потому что брат был в армии. Встречал на лошади, с телегой, и потом мы ехали двадцать километров в глушь, в деревню, где я встретила войну.
Никаких радио, ничего этого не было, числа двадцать пятого прискакал нарочный с районного центра с кучей повесток – и забрали всех мужиков в деревне. И дядюшку. У него семеро детей было, и я там осталась. И в Ленинград вернулась уже только в сорок девятом году. Мама умерла в сорок втором, а отец – в сорок третьем, в блокаду. Боря, брат мой, сгорел в танке в сорок третьем году.
Я назвала своего сына в честь брата.
Это я. Лет двенадцать мне тут, что ли. Это ещё в Ленинграде. А это я уже кончала школу в сорок девятом году, здесь, в Хабаровске.
Это я с соседским парнишкой – видите, сколько котят у нас? А я принимала роды у кошки. Это крёстная, тридцать девятый год. (Тётя Зина называла Катю только так – крёстная. И в письмах, которые она мне потом показала, сама Катя всегда подписывалась – крёстная.)
Вот ещё фотография крёстной. Она строгая была. Неразговорчивая. Скажет: Зина, надо идти в ванне отполоскать бельё. А я пошла не сразу, а где-то через полчаса. Прихожу – она сама полощет. Я говорю, зачем, я же пришла? Она говорит: надо было идти сразу же. Она была человеком исключительной доброты. Меня вырастила, Ксению Михайловну взяла в сорок третьем году, а меня – в сорок четвёртом.
Это я, когда окончила институт, получила распределение в Уссурийск. Я всю жизнь работала в институте, преподавала английский язык. Ушла с работы в девяносто восьмом.
Вот Ксения Михайловна, видите, какая маленькая, сгорбленная… Думаю, это пятьдесят восьмой год. Это кафедра моя, а это институтские дамы мои. Это моя свекровь, она жила под Киевом, а это мой сын Боря. Кстати, вот с таким Борей не однажды оставалась Ксения Михайловна, когда мне нужно было куда-то бежать, к врачу или что. Вернусь домой, а она мне говорит: Зиночка, Боря спокойный, как Конфуций! Это Наташа Юлина. Очень хорошенькая! Как французская актриса.
Вот Ксеня со своими мальчиками, Костиком и Алёшей. Она была очень счастливой матерью. Это Ксеня с Алёшей и крёстная в Барнауле, семьдесят третий год. Это Виктор, её муж, а это взрослый Костя. Какие у них судьбы дальше, я не знаю.
Сначала у крёстной было две комнаты в Доме геологов на Льва Толстого, и одну из них заняла Ксения Михайловна с Ксеничкой, а потом они сделали обмен, переехали на другой этаж, и у нас осталась одна комната. Вторую заняла соседка Надежда Ивановна. Ох ей и доставалось! Мы с Ксеней всё время выходили на кухню и пели арии. У меня слуха совершенно нет, но есть голос, а вот у Ксени был слух. И эта Надежда Ивановна выскакивала из своей комнаты и кричала: «Прекратите орать! У меня стёкла дрожат от вашего пения! Идите и пойте в комнате!»
Но в комнате нам не пелось. Пелось на кухне!
– Вы дружили с Ксеней?
– Очень. Она была моя ровесница, тоже с двадцать восьмого года. Купаться ходили, в кино бегали – в «Гигант» и «Совкино». Смотрели «Большой вальс», «Маскарад» раз одиннадцать видели. А на «Тарзана» мы ходили все вместе – и с крёстной, и с Ксенией Михайловной. Ксеня обожала театр музыкальной комедии. Потом она поступила в медицинский институт и после получила направление в Магдагачи, работала там в больнице. Там познакомилась с Виктором, своим будущим мужем, и он увёз её в Барнаул.
