– Можно из чашек, – скромно сказала я.
Просидела у неё до позднего вечера, слушала, спрашивала, запоминала. Давилась тортом и коньяком. Марианна сказала в числе прочего, что крапивные мешки осели в итоге в дальней комнатке музея на втором этаже. Потом ждали какую-то комиссию с проверкой, тогдашний директор музея строго приказал вычистить все помещения, и мешок забрал домой мой отец.
– Он был тогда младший лаборант, – сказала Марианна. – Получили с твоей мамой недавно жильё, места у вас в квартире было много, вот я и предложила ему временно забрать их домой. Потом все просто забыли об этих дневниках. Но кто-то приходил их искать, спрашивал не так давно… Женщина приходила. Ещё молодая, можно сказать, твоих лет. Я-то старая уже стала, Ксана, теряюсь в памяти…
– А почему сейчас в музее нет ни одного упоминания о Матвееве? Ни портрета, ни биографии, как будто он был непричастен к его созданию?
Старушка махнула стебельной рукой – она уже устала, говорила со мной через силу, явно ждала, когда я уйду. Но на моё недоумение ответила:
– Я много раз поднимала об этом вопрос на собраниях, но знаешь, Ксана, у нас так быстро забывают тех, кто уходит…
Мы курили на балконе, кот скрылся среди горшков с геранью, изредка дёргал там ухом.
– Да и что ты меня об этом расспрашиваешь? – Марианна с раздражением потушила сигарету пальцами. – Есть люди поумнее моего. О Константине Константиновиче сколько всего написано – бери, знакомься. Узнавай другую точку зрения.
Увела меня в комнату, сдвинула всё с тем же негодованием камни с книжной полки и принялась вытаскивать одну книгу, другую, третью. Из них падали брошюры, отдельные листки, фотографии – я поднимала их, не понимая, почему Марианна сердится.
– Всё это мне потом вернёшь, – сказала она, чуть не выталкивая меня в прихожую. – А торт, кстати, был всё-таки несвежий – видать, этикетку переклеили.
Дела семейные
Ленинград, июль 1937 г.
Андрей после окончания месяц проболтался дома, ехать ему в Полтавку ужасно не хотелось. Выхода, однако, не было никакого. Обидно Андрею, что он плохо кончил, и завидно, так как большинство товарищей кончили на «хорошо» и «отлично», некоторые, кончившие на «хорошо», были допущены к защите только потому, что он прокорректировал и исправил их безграмотную работу. Особой благодарности Андрей, впрочем, не получил, один даже был чем-то недоволен. В начале мая Андрей уехал, денег ему на дорогу выдали гроши. Я сказала К.К., что надо было бы сыну дать на первые расходы. Он ответил: «На то трест есть». Андрюше пришлось купить себе чемодан, кое-какие вещи. Я ссудила его деньгами.
Из Ленинграда шли вести, что Мише лучше. Сперва они были очень утешительные, он стал вспоминать домашних, писал коротенькие письма, посылал ребятам рисунки, бумажные шапки. Мне писали о возможности, а может быть, в будущем и необходимости взять его домой. Это меня заставляло призадумываться, ведь К.К. вовсе не был расположен брать его домой, причём сам же вполне определённо говорил, что скоро выедет, квартира была почти готова, ордер со дня на день получит. Самый факт его будущего выезда действовал на меня ужасно волнующе. Хотя соседи должны были знать о наших отношениях, но всё жё представить себе, что приедет телега или грузовик и К.К. начнёт выгружать свои вещи, а детишки будут смотреть, куда папа уезжает, а потом наши свердловские дикарята будут их дразнить, – это было мне невыносимо. Я себе представляла Мишу, вернувшегося в эту обстановку разорённого гнезда или попадающего в момент раздела, Мишу, на которого все смотрят, все косятся, а ещё пустят ему вдогонку «психа», а ребята задразнят Сашу не только отцом, но и братом…
Мне пришла опять в голову мысль уехать, но только куда-нибудь в хорошее, здоровое место, куда-нибудь на юг. Мысль эта поддерживалась тем, что Саша всю зиму хворал. Он очень себя вёл неосторожно, дома сидел, только если была новая книжка, остальное время проводил во дворе с ребятами. Иногда кажется, что он поступает как трёхлетний. Я сообщила К.К. мой план. Он ничего не сказал, но принёс мне справочник вузов и втузов СССР. Я написала для пробы несколько писем, в том числе в Новочеркасск Нейману.
Андрей, скорее, одобрительно отнёсся к моему проэкту. Осенью он подлежал призыву и считал потом возможным устроиться где-нибудь вне Урала. На Урале ему везде предстояли встречи с бывшими товарищами, которые были предназначены занимать командные высоты. Пантелеев, Филиппов и другие в качестве начальства – это значило определённо травму, месть за его злой язык и высокомерное (по существу) отношение к ним.
Мое намерение переменить место особенно укрепилось, когда я узнала, что К.К. назначен деканом общетехнического факультета, то есть он стал моим прямым начальством. К.К. был не самый удачный кандидат. Он учёный, но не администратор. Работы этой не любит, иногда бывает излишне груб и часто в своих выводах поражает неожиданностью, прямо непродуманностью. Ему и не хотелось этой работы, но пришлось подчиниться, впрочем, он всё свалил на Скворцова, благо Скворцов, хоть и помдекана, но всё же умный человек.
У К.К. были тогда другие заботы: надо было устраивать кружки иностранных языков для музейских сотрудников, в сущности для Они. Хотя Оня и изменила ему, сойдясь со своим мужем, но всё же надежды ещё не были утеряны. Клингенберг, злостная сплетница, пустила слух, что К.К. потому устроил кружки, чтобы из своей любовницы приготовить «нового консультанта в кабинет иностранных языков». Она же распространяла слухи, что теперь кабинету будет плохо, что он из-за меня будет его преследовать. На самом деле было обратное. Как профессор и научный работник, К.К. всегда относился к кабинету хорошо, он по моей просьбе закупал книги в Москве и в Ленинграде; как декан он предложил мне с ним работать, заявил, что будет помогать и что «мы вдвоём устроим такой кабинет, какого в Москве и в Ленинграде нет». Беда в том, что мне было не до кабинета. Когда же мне при этом говорили о научной работе, которую я якобы могу написать, это звучало уже как издевательство, но на самом деле К.К. говорил серьёзно.
Вообще, желая избавиться от меня как от жены и даже соседки, К.К. все усилия прилагал, чтобы создать мне положение в другой области. Пришло письмо от Неймана из Новочеркасска – он приглашал приехать, прислал учётный листок кадров для заполнения и рассыпался в любезностях. Но то, что он мне предлагал, было всё же недостаточно определённо.
Мне пришло в голову использовать приглашение в Новочеркасск для получения более длительного отпуска, за время которого я бы выяснила положение Миши и своё собственное. Я предполагала использовать как очередной отпуск июнь с июлем и попросить ещё командировку на сентябрь и октябрь. К ноябрю уже вопрос о квартире должен был решиться. Меня очень обнадёживали в этом отношении письма Юли, которая усиленно звала меня в Ленинград, обещая устроить комнату в Удельной или Шувалове. На лето она собиралась ехать с театром на Кавказ. Я предполагала осень прожить в Ленинграде с детьми.
В Ленинграде меня не встретили, так как я не успела в Москве дать телеграмму, попав с поезда на поезд. Юли не было дома, потом она пришла вместе с мужем, доктором Фёдоровым
[43]. Юля познакомилась с ним весной прошлого года, когда навещала Мишу в больнице Скворцова-Степанова. У них скоро завязались отношения, Владимир Константинович полюбил Юлю сразу, и в апреле она уже писала, что выходит за него замуж. Письмо было такое милое и искреннее, и так радостно было, что хоть кому-то из этой гибнущей семьи стало легко и счастливо жить, что я при его чтении стала вслух смеяться, хотя на глазах были слёзы. Брак был тем удачнее, что обеспечивал врачебный присмотр за Мишей. После гнёта и отравленного состояния видеть счастливых людей, особенно мою счастливую дочь, было для меня великим утешением. Но в поведении Юли мне не всё нравилось, она как будто бы не очень дорожила мужем и не всегда с ним считалась. Я заметила, что и он не очень уверен в ней. Его страстную глубокую привязанность было видно во всём, Юля же была много холоднее и спокойнее. Через несколько дней, оставшись наедине со мной, доктор спросил: «Как вы думаете, любит ли меня Юля?» Я ответила утвердительно. Но после какой-то легкомысленной её выходки сделала ей замечание, а она мне ответила грустно: «Почём ты знаешь, может быть, он ещё первый меня оставит и мне о нём плакать придётся». Это было странно.
