Вероник и Диан почти забылись, хотя я ещё время от времени морщусь от досады. Какая нелепая идея – проехать полмира, чтобы увидеть женщину, из-за которой Людо разорвал, цитирую, «многолетние счастливые отношения»! Ну увидела меня Вероник – и что? Я выглядела хуже не придумаешь, вместе со своим городом, который, несмотря на все мои старания, остался в памяти клиенток невыносимо морозным и с жуткими уличными туалетами. Они наверняка каждый вечер меня обсуждали: руки неухоженные, под глазами морщины, сапоги старые, и он забыть её не может?!
Простились мы с Диан и Вероник прохладно. Высадили у гостиницы, завтра в аэропорт Валерий должен был везти их без меня. Я уже почти что свернула за угол, как вдруг услышала сзади топот – меня догоняла Диан с конвертом в руке. «Это вам. За принесённые неудобства», – сказала она, всучивая мне деньги. Очень хотелось отказаться от чаевых, но, увы, такие поступки стоят слишком дорого. Я взяла конверт, через силу улыбнувшись.
Живу я в этот раз в Париже напротив выхода из Катакомб. В соседнем доме, как сейчас помню, была квартира родителей Людо, с которыми меня однажды всё же познакомили. Из окна родительской гостиной было видно, как туристы выходят из оссуария на улицу и оставляют на дороге белые следы. По одной версии, это пыль, по другой – перемолотые ногами человеческие кости. Туристы выносят на улицу прах Шарля Перро, Блеза Паскаля, Лавуазье и Робеспьера, думая лишь о том, как прекрасен солнечный свет…
Сейчас мои окна выходят на другую сторону, в глухой, почти петербургский двор. Квартира маленькая, тёмная, видно по всему, что нелюбимая. Здесь, как объяснила Изабель, никто постоянно не живёт: хозяева сдают её агентству, а сами лишь изредка останавливаются тут на несколько дней, когда приезжают в Париж по делам. Я заняла маленькую спальню рядом с кухней, а рядом живут Вася, пациент с церебральным параличом, и его мама Света.
Парижское прошлое никуда не делось, оно всегда рядом. Спустишься по лестнице на улице Абукир – а там древние стены времён Карла Пятого. Зайдёшь в кафе на Антуана Дюбуа – столики прижаты к старинной мощной башне, части прежних укреплений. Вот и в моей, куда менее древней и богатой славными событиями жизни нет-нет да уткнёшься носом в прошлое; особенно часто это происходит здесь, вдали от дома.
Луна сегодня сверхъестественная – в полнеба. Торчит из-за крыш, ухмыляясь. Танечка всегда подчеркивала, что у них с Луной особая связь. «В полнолуние, – заявляла, – я вечно сама не своя!» Танечке хотелось, чтобы её считали ведьмой – может, и сейчас хочется.
Отец любил камни, мама – деревья, Танечка – Луну, Княжна – водку, Димка – Княжну, а я – музыку и слова, особенно французские. С’est une famille très heureuse!
[37] – сказали бы голоса с моих старых пластинок. Где они, интересно, эти пластинки? Куда исчезли все мои вещи, такие важные в детстве? Тетради с наклеенными рецептами из «Работницы», «Самоучитель игры на фортепиано» Мохеля и Зиминой, «Фортепианная игра» под редакцией Николаева. Я особенно любила «Фортепианную игру» – там все номера расписаны моим неотточенным карандашом. Пока я не научилась читать ноты, каждую подписывала от руки – «ля», «соль», «ре». Смех и грех. Самым лучшим в нотных сборниках были фамилии композиторов (слова!): Шитте, Гедике, Лекурбе, Майкапар, Лёшгорн, Гурлит, Векерлен, Лютославский и некто И. Добрый, автор канона на греческую народную песню. Луиза Акимовна отбивает ритм ноготками по столу и сердится: «Ну ты опять меня не слышишь, Ксана! Здесь надо играть аччелерандо, кон пассьёне – ускоряясь, со страстью. А ты играешь монотонно, люгубре – мрачно…»
Последнее, что я слышала о Луизе Акимовне, это что она уехала в Израиль. У неё сильно заболел муж, ещё до перестройки, и они собрались чуть ли не в месяц, мы даже не успели попрощаться. Я, конечно, была не из лучших учениц, гордиться мною Луиза Акимовна точно не могла, но чисто по-человечески мы были с ней очень близки. Я многое рассказывала Луизе Акимовне: подкупала меня, как я теперь думаю, её безупречная женственность – то, чего никогда не было в моей маме, а теперь нет и во мне.
Вася и Света давно спят; я дождалась, пока у них в комнате всё стихнет, и вышла покурить во двор. Бедного Васю намучили в клинике, и вечером мальчик свалился в постель как подрубленное деревце; а впрочем, он и есть подрубленное деревце. Есть болезни, к которым я никогда не привыкну, одна из них – это детский церебральный паралич. У нас на Юго-Западе жил один такой бедняга, все звали его Десантник, потому что ему кто-то подарил военный берет, и Десантник носил его зимой и летом. Он ходил с палочкой, скособочившись, всегда почему-то один. Пытался заговаривать с прохожими, особенно с молодыми, особенно с девушками. Помню, как-то в декабре, мы ещё учились в школе, он схватил за руку Тараканову и начал повторять, брызгая слюной ей в лицо: «С годом, с годом!»
Это он так поздравлял её с Новым годом. Зная Иру, можно было предположить, что она разозлится, вырвет руку из его клешней, как-то обзовёт Десантника, но нет, чего у неё не отнять, так это сострадания к больным и убогим. Однажды она обмолвилась случайно, что мечтала стать операционной сестрой, и я подумала, как жаль, что эта мечта не сбылась. Княжна улыбнулась Десантнику и, не поверите, поцеловала его в щёку (мне было даже смотреть на него страшно!), а потом ещё и ласково поправила берет. И он поковылял прочь со своей тросточкой, всхлипывая от удовольствия.
Завтра у меня рандеву в агентстве.
На следующий день
– Сейчас в нашем бизнесе всё очень изменилось. – Изабель старательно выговаривает каждое слово, глядя при этом себе под ноги. – Когда мы начинали, Ксенья, всё было иначе – другие деньги, другие возможности. Лицензированных переводчиков с такой специализацией, как у тебя, в Париже было мало, клиентов – много. Сейчас по всем ударил кризис, число переводчиков резко выросло, а число клиентов, напротив, упало. Все экономят на всём.
– Изабель, ты что, доклад мне читаешь? Давай ближе к делу.
– Ну да, конечно. Извини. Просто я хочу, чтобы ты имела верное представление о том, чем вызвано моё такое непростое решение.
Каждый француз в душе бюрократ.
Над столом Изабель появилась новая гравюра – начальница любит графику, её идеальный мир – чёрно-белый. Никогда не видела её в другой одежде, кроме как в чёрных пиджаках и белых блузках. Даже чашка на столе белая в чёрную полоску. На окнах белые шторы, на полу чёрный ковёр. В ушах Изабель жемчужины, талия схвачена кожаным и снова чёрным ремешком. А на гравюре, заменившей много лет висевшую здесь фотографию Дианы Арбус (девочка в шапке, Изабель ею страшно гордилась), – старое, пережившее всех в своём лесу дерево. Вдоль ствола идёт широкая трещина, она выглядит сразу и жалко, и эротично, и жутко. Похоже на рассечённое скальпелем мёртвое тело.
– Арбус пришлось продать, – сказала Изабель, отследив мой взгляд. – Дела плохи, Ксенья. Ты знаешь, как я ценю тебя и как благодарна за все эти годы работы. Но в последнее время я не могу сказать, что очень тобою довольна. Ты отказалась от двух прекрасных предложений, не перебивай, я знаю твои обстоятельства, и всё же. В Швейцарии тоже была какая-то странная история. Ну и самое главное, сейчас я просто не могу себе позволить включать в стоимость услуг проезд и проживание переводчика. Мне намного проще и выгоднее взять человека на месте.
