Панчинелло закрыл на полминуты глаза, переваривая сказанное медсестрой, потом посмотрел на меня:
— А что случилась с настоящим тобой?
Сначала я не понял вопроса, потом до меня дошло, что под «настоящим тобой» он подразумевает родившегося мертвым ребенка мамы и папы.
— У Шарлей была большая сумка. Она завернула тельце в белую пеленку, положила в сумку и прямо из больницы отнесла своему священнику.
— Я от рождения баптистка, — сказала Шарлей Панчинелло. — И платья для утренней церковной службы у меня наряднее, чем для субботнего вечера. Я — из семьи, в которой во славу Господа поют госпелы. Если бы мой священник сказал, что я поступила неправильно, я бы вернулась в больницу и во всем призналась. Но, если у него и были сомнения, сострадание убедило его взять мою сторону. При нашей церкви есть свое кладбище, вот мы, священник и я, нашли там местечко для ребенка Мэдди. Похоронили с молитвой, вдвоем, а годом позже я купила маленький надгробный камень. И когда душа ребенка зовет меня, я иду на могилу с цветами и рассказываю ему, какая замечательная жизнь у Джимми, который занял его место, как бы он гордился таким братом, как Джимми.
Я побывал на кладбище с мамой и папой и видел это надгробие, простенький гранитный прямоугольник толщиной в два дюйма. На нем выбиты слова: «ЗДЕСЬ ЛЕЖИТ РЕБЕНОК, КОТОРОГО БОГ ТАК ВОЗЛЮБИЛ, ЧТО ЗАБРАЛ К СЕБЕ ПРИ РОЖДЕНИИ».
Может, наша свободная воля направлена не в ту сторону, может, дело в постыдной гордыне, но мы живем, убежденные, что находимся в центре событий. Редко нам удается забывать про себя, оторваться от собственных проблем и увидеть общую картину, осознать, что мир — это огромное тканое полотно, а каждый из нас — всего лишь ниточка этого полотна, однако каждая ниточка важна для того, чтобы полотно оставалось цельным.
И когда я стоял перед этим надгробием, у меня вдруг создалось ощущение, будто огромная волна подняла меня, вознесла высоко-высоко, а потом вернула на берег с куда большим уважением к невообразимой сложности жизни, к неразрешимым загадкам окружающего нас мира.
Глава 58
Обжигающий холод превратил снежинки в гранулы, которые стучали по окнам, словно души жертв здешних заключенных.
После того как Шарлей все рассказала и вернулась в коридор, Панчинелло наклонился ко мне.
— Ты иногда задумываешься, настоящий ли ты? — В голосе слышался неподдельный интерес.
Вопрос заставил меня занервничать. Я не понимал его смысла, встревожился, что после него разговор сложится не так, как хотелось бы, и мы не сможем перейти к просьбе, ради которой и приехали сюда.
— Что ты хочешь этим сказать?
— Ты не знаешь, о чем я, поскольку никогда не сомневался в том, что ты настоящий. Иногда я шагаю по улице, и создается такое впечатление, будто никто меня не видит, и я уверен, что стал невидимым. Или я просыпаюсь ночью, убежденный: за окном ничего нет, ничего, кроме темноты, вакуума, и я боюсь раздвинуть шторы и выглянуть, боюсь, что увижу абсолютную пустоту, а когда отвернусь от окна, комната тоже исчезнет, я буду кричать, но с губ не сорвется ни звука, я останусь один, ничего не чувствуя, ничего не ощущая, ничего не видя и не слыша, мир исчез, словно никогда и не существовал, и у меня уже нет тела, которое я могу пощупать, нет сердцебиения, которое я могу Слышать, однако я по-прежнему думаю, думаю, думаю о том, что я хочу и чего у меня нет, о том, что у меня есть и от чего я не могу освободиться, о том, что для других я — ничто, как и другие для меня, и нет ничего реального, кроме всех этих воспоминаний, жгущих, настырных, ненавистных воспоминаний!
Безысходность — потеря надежды. Отчаяние — активная безысходность, зачастую выражающаяся в безрассудных действиях. Он говорил мне, что за все, чему научился, от владения всеми видами оружия до немецкого языка, от юриспруденции до норвежской грамматики, брался от отчаяния, словно впитывая в себя знания, обретал субстанцию, становился реальным. Но все равно просыпался ночью в полной уверенности, что за окном пустота.
Он распахнул дверь в себя, и увиденное за ней вызывало жалость и вселяло ужас.
Его слова открыли мне больше, чем он сознавал. Он показал, что после самого глубокого самоанализа, на который он был способен, ему так и не удалось увидеть в себе самого главного, он по-прежнему жил ложью. Он позиционировал себя, и мне, и себе, как человека, который сомневается в собственной реальности, а значит, и в смысле своего существования. А на самом-то деле им ставилось под сомнение существование окружающего мира, и верил он только в реальность себя самого.
Такой подход имеет научное название — солипсизм, и даже шеф-кондитер по пирожным, каким был я, слышал о нем: согласно этой теории, доказанным можно считать только существование собственного «я», индивидуального сознания со всеми его чувствами и желаниями. И Панчинелло не дано было увидеть себя ниточкой в едином полотне. Он полагал себя вселенной, а нас всех — своими фантазиями, которые можно убивать или оставлять в живых, в зависимости от его желаний, безо всяких последствий для нас или для него.
Такой образ мышления не начинается как безумие, но может к нему привести. Такой образ мышления начинается как выбор (это направление философии изучается в лучших университетах), и сделанный им выбор превратил его в более страшную фигуру, чем та, которой он мог стать, будучи всего лишь несчастным мальчишкой, сведенным с ума силой обстоятельств.
И я перепугался еще больше. Мы пришли сюда, надеясь тронуть его сердце, но теперь-то мне окончательно стало ясно, что ничего у нас не получится. Потому что наши уговоры воспринимались им как бормотание призрака, увиденного во сне.
Это был четвертый из моих пяти ужасных дней, и теперь я знал, почему он станет худшим из всех, уже пережитых мною. Нас ждал отказ, и отказ этот приговаривал нас к безмерным страданиям.
— Зачем вы сюда пришли? — спросил он.
Не в первый раз, когда я не находил нужных слов.
Лорри приходила на помощь. Она продолжала прикидываться, будто видит в нем жертву, а не монстра.
— Мы пришли, чтобы сказать тебе, что ты — настоящий и у тебя есть способ доказать это раз и навсегда.
— И что же это за способ?
— Мы хотим, чтобы ты спас жизнь нашей дочери. Ты — единственный, кто может это сделать, и это будет самым убедительным доказательством твоей реальности.
Глава 59
Из сумочки Лорри достала фотографию Энни и положила ее на стол перед Панчинелло.
— Миленькая, — к фотографии он не прикоснулся.
— Через два месяца ей исполнится шесть лет, — сказала Лорри. — Если она проживет так долго.
— У меня никогда не будет детей, — напомнил он нам.
Я промолчал. Один раз уже извинился за то, что так эффективно кастрировал его, пусть работу и завершил профессиональный хирург.
