Многие репрессированные остаток своей жизни должны были провести на Соловках, где советские методы социалистической перековки достигали наивысшей степени цинизма. Обречённые на советское перевоспитание академические профессора, бывшие царские офицеры и священнослужители под музыку духовых оркестров, состоящих в основном из уголовников, ворочали огромные брёвна (баланы — на блатном жаргоне), подготавливая их к сплаву:
Соловки на Белом море,
Пароход, Нева.
Там грузят одни баланы
И пилят дрова.
Музыка и спорт.
Чем же не курорт.
Цинизм и лицемерие органов НКВД достигали невероятных размеров. В 1929 году на углу Петровской набережной и площади Революции начинается строительство дома для политкаторжан, освобождённых после революции из ссылок и тюрем. В 144 квартирах этого дома должны были жить бывшие политические каторжане и ссыльнопоселенцы — члены самых различных партий, от большевиков и меньшевиков до эсеров и бундовцев. Согласно одному из преданий, место для строительства выбирал любимец ленинградских большевиков Сергей Миронович Киров. Будто бы именно он предложил возвести этот дом в непосредственной близости к площади Революции и крейсеру «Аврора». Выстроенное в конструктивистском стиле здание почти сразу же приобрело статус памятника ранней советской архитектуры. Однако в то время оно всё же вызывало странное ощущение своим серым казарменным цветом. В Ленинграде мрачно пошучивали: «Они привыкли при царе по тюрьмам сидеть, вот им и дом выстроили соответствующий».
В 1935 году Общество бывших политкаторжан ликвидировали, 132 семьи были выселены из Дома политкаторжан и подвергнуты репрессиям. Многие из них вновь оказались в ссылке. Оставшиеся горько пошучивали: «НКВД извлёк из нас квадратный корень». И действительно, из 144 квартир неопечатанными остались 12, но на самом деле и оставшимся было не до шуток. Сохранился анекдот, как однажды в опустевшем доме политкаторжан затрещали звонки и послышались громовые удары в двери. Чудом уцелевшие жильцы в оцепенении прильнули к дверям: на кого-то падёт очередной жребий? И вдруг из-за дверей раздаётся радостный голос управдома: «Граждане каторжане, никакой паники! Всё в порядке! Это пожарные! Горит первый этаж!»
Дом политкаторжан
Город давних культурных традиций Ленинград шёл к объявленному с невиданным лицемерием государственному «празднику» — 100-летию со дня гибели А. С. Пушкина, который отмечался в январе 1937 года. Ленинградцы особенно остро чувствовали фарисейский подтекст этого мероприятия, год гибели Пушкина — 1837-й. «Пушкин был первым, кто не пережил 37-го года», — говорили они и вкладывали в уста лучшего друга поэтов всего мира товарища Сталина короткую фразу с известным акцентом: «Если бы Пушкин жил не в XIX, а в XX веке, он всё равно бы умер в 37-м».
Согласно одному из анекдотов, Пушкин пришёл однажды на приём к Сталину. «На что жалуетесь, товарищ Пушкин?» — «Жить негде, товарищ Сталин». Сталин снимает трубку: «Моссовет! Бобровникова мне! Товарищ Бобровников? У меня тут товарищ Пушкин. Чтобы завтра у него была квартира. Какие ещё проблемы, товарищ Пушкин?» — «Не печатают меня, товарищ Сталин». Сталин снова снимает трубку: «Союз писателей! Фадеева! Товарищ Фадеев? Тут у меня товарищ Пушкин. Чтобы завтра напечатать его большим тиражом». Пушкин поблагодарил вождя и ушёл. Сталин снова снимает трубку: «Товарищ Дантес! Пушкин уже вышел».
По окончании всесоюзных пушкинских «торжеств» в интеллигентской среде родилась новая замогильная шутка: «Какая жизнь, такие и праздники». Проблемы были не только у Пушкина. Если верить фольклору, известный пианист, профессор Ленинградской консерватории Владимир Софроницкий, играя однажды на рояле, с силой захлопнул крышку и воскликнул: «Не могу играть! Мне всё кажется, что придёт милиционер и скажет: „Не так играете“».
Рассказывают, что как-то во время гастролей в Ленинграде любимый цирковой клоун ленинградской детворы М. Н. Румянцев, выходивший на арену под именем Карандаш, появился на манеже с мешком картошки. Сбросил его с плеч и устало сел на него посреди арены. Оркестр оборвал музыку, зрители настороженно притихли, а Румянцев молчал. Сидел на мешке и молчал. «Ну, что ты уселся на картошке?» — прервал затянувшееся молчание напарник. «А весь Ленинград на картошке сидит, и я сел», — в гробовой тишине произнёс клоун. Говорят, на этой реплике и закончились его ленинградские гастроли.
Не успели ленинградцы оправиться от потрясений войны и блокады, как городу нанесли ещё один удар, нацеленный на этот раз на хозяйственный, административный и партийный актив Ленинграда. В 1948 году началось сфабрикованное в Москве так называемое «Ленинградское дело». Арестовали почти всех крупных партийных и хозяйственных руководителей города, ещё совсем недавно возглавлявших жизнь и деятельность Ленинграда во время Великой Отечественной войны и блокады. Обвиняемым инкриминировалось возвеличивание роли Ленинграда в победе над фашистами в ущерб роли Сталина, в попытке создания компартии РСФСР и в желании вернуть столицу страны в Ленинград. Выдвигались и другие абсурдные обвинения. Так, например, согласно одной из легенд, рождённых, по мнению многих, в недрах НКВД, создателю и первому директору Музея обороны Ленинграда Л. Л. Ракову вменяли в вину «создание на территории музея склада оружия для перехода города на сторону Финляндии».
Только в Ленинграде и области по этому «делу» репрессировали и расстреляли десятки тысяч человек, в том числе около двух тысяч высших и средних партийных работников. Суд над главными обвиняемыми происходил в Доме офицеров. Как вспоминают очевидцы, в конце процесса произошла «страшная и какая-то мистическая сцена». Сразу после оглашения смертного приговора в зале появились сотрудники госбезопасности. Они молча «набросили на приговорённых белые саваны и на руках вынесли их из зала». Приговор тут же привели к исполнению.
«Ленинградское дело» поставило крест на кадровой политике Ленинграда, сводившейся к выдвижению на высшие партийные и хозяйственные посты наиболее ярких, деятельных и активных членов партии, способных принимать самостоятельные решения. На их место пришли послушные исполнители воли Сталина, а он, как известно, боялся «города трёх революций», и незаурядные «хозяева» Ленинграда ему были не нужны.
Как правило, когда мы говорим о репрессиях, то имеем в виду имена настолько известные, что их внезапную смерть или исчезновение скрыть от общественности просто невозможно. Что же говорить о тысячах и тысячах безвестных обывателей, например рядовых работниках редакций газет, журналов и книжных издательств, судьбы которых были искалечены по самым, казалось бы, незначительным причинам. Вот только несколько примеров, сохранившихся в народной памяти.
В 1936 году в газете «Юный пролетарий» обнаружили грубейшую опечатку: в кроссворде вместо «Пустота в дереве» напечатано «Пустота в деревне».
