— Вот это очень важная тема.
— Да, но, знаете, это все потом… У меня студенты работают в рекламе. Я их спрашиваю: а у вас угрызения совести есть? Чем занимается реклама? Реклама занимается не информацией, как вам говорят иногда, чтобы оправдать морально рекламу, нет, реклама развивает желания, которых люди не имеют, и они им вредны. Лучше, чтобы вы не покупали, учитесь, как не покупать вещи, как не хотеть иметь — будете гораздо богаче, не в смысле материальном, хотя даже и это правда. Но как лишиться желания иметь вторую машину? Вижу, как это происходит среди молодежи, начинается развитие нашей страны, настолько богатой уже, что у среднего человека появляется мысль: а зачем мне четыре комнаты? Три хватит. А зачем мне две машины? Машина вообще не нужна, потому что на улице возьму электромобиль, поеду куда надо и оставлю, еще и нет проблем с парковкой. Это в Париже я уже вижу, под моим домом стоят такие машины. Зачем мне машина? — Могу взять ее на улице, заплатить картой, поеду и оставлю в другом месте. Это идет с огромным ускорением — чувство, что нам это все не нужно. Можно обо всем этом не заботиться. Уровень богатства уже такой в развитом обществе, что вообще люди могут жить без зарплат. И тоже появляется мысль, чтобы человек получал пенсию с момента, когда родился, до момента смерти. А чем он занимается — это его дело. Зачем ему зарабатывать деньги? Надо делать что-то полезное, можно делать и без денег.
— Но швейцарцы проголосовали против этого.
— Ну, знаете, первое голосование против, но уже в Финляндии начали такую систему, там лотерея, и некоторые выигрывают. Они смотрят, как те люди будут жить. Если не будет огромного препятствия, которое все остановит, — столкновения с астероидом, взрыва Везувия или какой-то эпидемии — может быть, это будущее человечества. Роботы будут работать. Я думаю только, что может иметь место столкновения миллионов водителей грузовиков и роботов, которые будут управлять грузовиками на дорогах. Это технологически уже возможно. Ну и что? Но освободившиеся люди не должны быть безработными, они должны сидеть дома и получать деньги за то, что робот за них ездит. А водить грузовик — это здоровью очень вредит, так что это будет хорошо. Так, как вредно работать в шахте. Я помню, как против госпожи премьер-министра Тэтчер английские рабочие организовывали протесты, забастовки в защиту права на работу для своих детей под землей.
— А она закрывала шахты?
— Да, и говорила, что надо запретить работать под землей, для этого хватит комбайна, машины.
И в развитых странах не нужны шахтеры, не будут нужны. Много таких работ отойдет. Я помню встречу в Америке с предпринимателем, которому хотели дом взорвать профсоюзы за то, что он придумал какую-то машинку, которая работает за человека на очень вредной для здоровья работе — сварке, когда вы должны сваривать две трубы. И вот он сделал робота, который «увольняет» сварщика, рабочие за это взорвали его дом. А число сварщиков, которые в больницах умирают, потому что газ, ацетилен, их убивает, очень велико. И видите, здесь какое противоречие. Он делал добро, а был для них врагом. Тэтчер освободила Великобританию от шахт, а ее ненавидели за это. Потому что это, конечно, огромный шок, если с деда-прадеда работали под землей, выработали определенную культуру. Но имеете ли вы право посылать своих детей на такую же самую работу? Здесь разумный подход найти не просто. И такие противоречия всегда в обществе будут.
О возможности сказать «нет». Кино
[]
— О возможности сказать «нет». Часто ли было, что вы отказывались от хороших сценариев или от хороших предложений продюсеров, или от хороших актеров, которые могли бы сыграть в ваших фильмах, но что-то вам говорило, что это неправильно?
— Об этом я вам расскажу с радостью. И горжусь, это мы часто говорим на дискуссиях, что надо гордиться не только тем, что человек сделал, но и тем, от чего человек отказался. От каких ролей отказался актер, от каких проектов режиссер. Но это только тогда имеет смысл, если я вам скажу, что это были не очень хорошие проекты. А если бы они были хорошие, не надо было отказываться.
— Ну, может быть хорошие, но не ваши.
— Конечно, было очень много таких. И это мое счастье, потому что, знаете, люди часто говорят с презрением: я бы этого никогда не делал. Дама говорит: ну это же проститутка, я бы так не делала. И рождается такой неприятный вопрос: а если бы вы захотели, думаете, был бы на вас спрос? Вы бы как проститутка справились? Может, никто вас там не ждет. И поэтому артист тоже должен всегда проверить: я отказался, а предлагали мне серьезно или нет? Возможно, я этого не говорил ни в каком интервью, мне мой агент, в те времена, когда я высоко котировался на международном рынке, сказал: если тебе звонят из Голливуда, — а это было несколько раз, — и приглашают тебя на разговор, смотри, какой билет тебе присылают. Если эконом — значит, они кого-то хотят напугать. Ты приедешь, тебя увидят, и тот тогда согласится дешевле снять эту картину. Если бизнес-класс, то, может быть, они серьезно думают, взять ли тебя на эту работу. Если первый класс, — получишь контракт, они не могут себе позволить пригласить режиссера первым классом, а потом не дать картины. Надо сказать, только раз первым классом пригласили, но не было картины, она началась, потом рухнула. Продюсером был Голан
[119], он пробовал европейских режиссеров для престижа, потому что делал очень дешевые картины, но иногда хотел показать свою значимость, как-то самого Годара
[120] пригласил на работу. Но это все было в 80-е годы.
Возвращаюсь к «сказать нет». В моей последней книге описан такой мой отказ, где я просто сорвал договор с немецким продюсером на серьезную картину, когда он пробовал добавить одну сцену. Я сказал, что этой сцены в моей картине не будет. И я до сих пор не на сто процентов уверен, был ли я прав или слишком, может быть, резко среагировал. Эту картину потом с моего полного согласия взял Шлёндорф
[121].
Он сделал довольно хорошую картину, но эту сцену он перенес в диалог, так что этого даже не было видно. Но я почувствовал намерение моего продюсера, почувствовал, что это для меня недопустимо. Это дело происходило в немецком концлагере для священников, в Дахау, а образ героя основан на судьбе настоящего человека, люксембургского священника, и режиссер хотел, чтобы этот человек как жертва тоже оказался виноват. Как будто он что-то там сделал такое, за что ему должно быть стыдно, что он не поделился с кем-то водой, когда ее не хватало. В фильме остался только диалог, а должна была быть сцена, эта сцена взята из воспоминаний Примо Леви, совсем другая обстановка. Еврей, Аушвиц — это не тоже самое, что Дахау для священников. Исторически это была неправда. Но желание продюсера было, чтобы появилось что-то такое, что-то постмодернистское, релятивистское, на которое я не мог согласиться. А продюсер требовал, чтобы показали, что жертва тоже виновата. Значит, мы все виноваты. А я не хочу так, и особенно не хочу, чтобы поляк в немецкой картине говорил, что мы, жертвы войны, тоже виноваты. Это не от меня должны такое услышать. И бросил эту картину с большим гонораром, хотя был подписан договор, и не согласился делать.
