* * *
С самого рождения Мала знала о Смерти все. Знала – это Гидра. «Вспомнишь Гидру – вспомнишь остальное!» – говорила мать Мэв. И она вспомнила, одномоментно узрев разверзшуюся пасть гадины, ощутив жар ее раскаленного дыхания. Помнила с первой минуты рождения… Не того, когда измученная утроба ее земной матери исторгла на свет божий ее крохотное тельце знойным летним днем посреди огромного поля, недалеко от места, где расположился табор… Рождения – другого, когда она, Мала, летом – другим, жарким, но много позже – лежала при смерти с рассеченной головой среди колосьев густой зелени, а рядом в испуге металась верная лошадь, растерянная, всем своим большим сердцем чувствуя вину, что ненароком сбросила с крупа молодую цыганку. Цыганка, родившись заново, распахнула глаза – в зарослях травы алел клубок шерсти. Цепкие пальцы коснулись мягкого волокна, и воспоминания Бусинки, дочери Мэв, красной нитью одно за другим, как в калейдоскопе, замелькали в разуме цыганки. Тогда цыганка увидела Гидру. Смерть – это Гидра, от нее надо бежать. Она поняла, что сбежала – села в маршрутку, что теперь можно перевести дух. Но надолго расслабляться нельзя. В вечной гонке от Смерти мало занять место в маршрутке, надо по окончании пути суметь пересесть в другую, а для этого умудриться при жизни не скатиться вниз, назад в недра земли, куда неумолимо влечет природа.
«Как не скатиться! Уже скатилась», – говорила про себя Мала, будучи уже в летах на заре 2000-х. С того самого второго рождения ей было ниспослано свыше узреть лица людских судеб. У вольного народа она слыла шувихани – цыганской ведьмой, ведуньей. Ее почитали, боялись, сторонились, но когда становилось невмоготу от одолевшего горя иль за дельным советом, с добром иль со злом, шли к ней на поклон. И все она на себя принимала, и грех брала. И душа ее чернела от того ремесла, покрывалась сажей, как та копоть, что убивала ее легкие. В кибитке ее от гари не продохнуть. Уж и сердце ноет, а она тянет сигарету за сигаретой пожелтевшими пальцами из красной пачки с надписью «Прима». И пепельница полна бычков – смрад. Некогда выбросить. Размышляет Мала – нагрешила она крепко. «Того и гляди, кану вниз. Туда мне одна дорога. Сердце-то не железное. Помру, а Гидра тут как тут – примет пастью с кипящей лавой». «Посмотришь вниз – вернешься сюда», – говорила Мэв. Но Мала всю жизнь только и глядела, что под ноги, месила грязь на дороге, на небо и взглянуть было некогда. Да и есть ли в самом деле это небо? Голубая гладь – что вода, только ни коснуться, ни проплыть. Говорят, в пути наверх – спасение. А где он, верх? Как туда попасть – не говорят. Мала размышляла дальше, и уже куда более крамольная мысль посещала ее: а что, если там, за облаками, притаилась точно такая же Гидра, которая только и ждет случая полакомиться незапятнанными ангелочками? Как вам такой вариант? Нет уж, лучше вечно менять маршрутки, сбегать от Смерти, вспоминать и снова бежать.
А сейчас пора было уходить. Карты лежали на столе – расклад предвещал дорогу. Мала вопрошала, затягиваясь сигаретой, и карта распахивала перед ней окно сквозь коридор дымных колец. Мала проникала в таинство, постигая символы арканов внутренним зрением, и атрибуты старших арканов, и младшие – мечи, кубки, жезлы, пентакли, – каждый тайный знак отображался в ее рассудке мимолетным образом, бликом на оконном стекле, сиюминутным озарением, – мыслеформы попадали в сети, умело расставленные хитроумием шувихани, слетая с ее языка советом, предсказанием иль предостережением.
В тот зимний вечер она вопрошала о себе – Верховной Жрице
[8], и, как ни крути, выходила дорога. И не какая-то Шестерка Мечей со смущавшей неопределенностью смутно очерченных берегов, на этот раз звала сама Колесница
[9] – не просто звала, она требовала срочных решительных действий, призывала. Алый клубок шерсти лежал на промасленном столе. Мала знала, что потерялась. Ей был нужен Проводник. Красная нить должна была указать путь. Мала как могла оттягивала этот момент – момент, когда придется оставить табор. Как теперь табор без шувихани? Ничего не поделаешь – уходить надо.
Весь мир ей враждебен – Мала не питала иллюзий. Мала всегда держалась настороже. Она не находила себе места, пока в голове не сложился четкий план. И план сложился – ей снился белый парусник. Его белизна отливает глянцем в лучах полуденного солнца. Серебристые волны нежно ласкают его борта. Лица касается приятный бриз. Море спокойно. Спокойно и легко на душе. Мала знает – парусник ждет ее в конце пути, там, наверху, в синеве небес, за чередой всех маршруток. Но чтобы плыть на паруснике, надо ступить на путь, занять место в следующей маршрутке. «Так я и сделаю. Займу место», – говорит себе Мала, буравя черными глазами красный клубок.
Дверь кибитки отворилась, впустив вьюгу. Ветер, свистя, прошелестел по ногам, больно ужалив щиколотки и тут же сбежал, как нашкодивший хулиган, под хлопок щелкнувшего за спиной непрошеного гостя замка. В кибитку ворвалась запыхавшаяся Вайолка. Из-под пухового платка выбивались чернявые космы, шальные глаза горели, от волнения колыхалась грудь.
Уединение Малы с картами было беззастенчиво прервано. Мала бегло прошлась глазами по вошедшей Вайолке, вскользь, – прямого взгляда она избегала, иначе быть беде, нехороший у шувихани глаз.
– Прознала уже? – обратилась к гостье Мала, знавшая все наперед. Походя она перевернула карты.
– Люди толкуют. Барон уводит табор завтра на рассвете. А ты остаешься?
– Люди много говорят, – отвечала шувихани, собирая карты в колоду. – Может, уйду, может, нет. Как карты лягут!
– Как же наши с тобой дела? – спросила Вайолка, в волнении теребя оборки длинного платья. – Муж мой, Акоп, опять на сторону ходить станет. Аль моего сыночка малого, Саньку, какая хворь возьмет?
Мала усмехнулась, и во рту сверкнул золотой зуб – напоминание о давнем падении с лошади и о рождении шувихани напоминание.
– Ты бы меньше о мужеской ласке думала! На ворожбе он, не ровен час, у тебя иссохнет. И так больно смотреть – худой, мается ходит, а от чего – не знает. Несчастлив он и не будет счастлив, покуда душой несвободен. Сковали мы его цепями – не разорвать. Не в силах душа цыганская свободу ни с кем делить! Сгинет через год, как пить дать, сгинет! Я уйду – отпусти его, не бери греха на душу. За сердце мужика держать надо, а не за то, что ты никак отпустить не можешь! Морок все это! Фокусы, как говорят гадже
[10]. Ненастоящее.
Слезы потекли по смуглым щекам Вайолки. Не смела она возразить мудрой шувихани.
– А что тогда настоящее? – шмыгнув носом, спросила она.
– Сын твой – за ним смотри! Хвори его – от дум твоих темных, помыслов нечистых. Отпусти мужа! Впусти свет в дом! Каково твоим во тьме непроглядной жить? Авось и Акоп уходить не захочет, разглядит твои ясны очи. И сын авось хворать перестанет. Я – ворожея, ведунья, советчица. Жизнь за тебя не проживу. Жить – тебе, решать – тебе.
