«Ее ждет ужасная жизнь»
Рассказ шефа-наставника.
«Я общаюсь с детдомовской девочкой (ей 15 лет), знаю ее уже давно. Ее забрали у матери совсем маленькой, есть старшие братья и сестра. Один брат уже сидит, дети сестры в детском доме, сестра пьет. Еще один брат пока держится, учится, все вроде ничего. Женя – очень хорошая девочка, толковая, добрая, рисует прекрасно. Мы с ней много общаемся, я помогаю с уроками и вижу, что голова у нее хорошая, она может учиться, ей надо, и она вроде тоже хочет, пока со мной – загорается, мечтает. Я беру ее в гости, мы смотрим фильмы, гуляем, она рисует – все хорошо.
Но когда мы говорим о будущем, она твердит одно: «Я буду бомжевать, как мама, ничего другого из меня все равно не выйдет». Это ей постоянно внушают воспитатели: ты вся в мать, будешь, как сестра, пить и шляться и т. п. Когда я их прошу этого не делать, они говорят, что лучше меня знают этих детей, какие они неблагодарные и какие у них гены, и что я зря трачу на Женю силы и деньги.
И мне страшно, потому что иногда я думаю, что они правы, и все, что бывает у нас с Женей: разговоры, рисунки, чай по вечерам – это неправда, иллюзия, а правда – это то, что ее ждет ужасная жизнь.»
В более культурном варианте просто пресекались все разговоры о родителях, все контакты с ними, и поощрялась идея забыть их, отказаться от них в своей душе, перестать считать их своими родителями, «раз они такие». Эта идея была особенно популярна при тоталитарных режимах и после них: «отречься от родителей» требовали в сталинском СССР, во время войны такой ценой приходилось иногда спасать жизнь, например, еврейским детям, а после войны в Германии отречения от родителей ждали уже от детей нацистов. У детей, особенно маленьких, не было особого выбора, и они делали, что велели, а иногда делали это осознанно, ужаснувшись преступлениям родителей или из идеологических соображений.
Последствия наступали много позже, когда, уже взрослыми, эти дети стали обращаться к психотерапевтам с жалобами на депрессию, тоску, тревогу, неспособность жить полноценной жизнью (это в Европе и в Америке стали обращаться, а в СССР просто жили и мучились). И тут начинается следующая глава этой драмы.
Дело в том, что психотерапия, выросшая из психоанализа Фрейда, в значительной степени была основана на образе «плохих» родителей. Поскольку душевные травмы чаще всего берут начало в детстве, а наносят их чаще всего родственники, довольно долго основной задачей психотерапии считалась необходимость осознать, как плохо поступили с тобой родители, выразить свою обиду и злость на них (например, прокричать им все проклятия, которые не решался произнести в детстве, или даже побить подушкой воображаемого родителя), чтобы потом их простить. Были случаи, когда это срабатывало. Это могло помочь мальчику, на которого в детстве отец кричал или мало проводил с ним времени, поглощенный карьерой, или девочке, которую мама жестко критиковала и плохо ее одевала, из-за чего беднягу дразнили сверстники. Они выражали чувства, которые не могли выразить в детстве, и потом, из своего нынешнего взрослого состояния, понимали, что маме было очень тяжело растить дочь без отца, а папа работал много не потому, что не хотел гулять с сыном, а потому, что надо было кормить большую семью. Злость уходила, обида отпускала, состояние улучшалось.
Но что было делать мальчику, отец которого расстреливал женщин и детей? Что могло утешить девочку, мать которой, испугавшись за себя и ребенка, сдала полиции семью, которая пыталась спрятаться у них в сарае, и этот сарай заперли и сожгли прямо с людьми? Что мог сказать своему никогда не виденному отцу ребенок, который появился на свет в результате изнасилования его матери? Какими словами они могли выразить свои чувства? Чем им помогло бы битье подушкой? И как они могли простить?
Концепция «плохого родителя» не могла ничем помочь в этих случаях. Как и в случаях, которые хлынули к специалистам позже, после того, как началась социальная работа с людьми, выросшими в самых неблагополучных слоях общества. Родители, которые избивали, калечили, насиловали, морили голодом – какая тут подушка? И какое прощение?
А главное – что было делать с тем невероятным, но очевидным фактом, что этих ужасных родителей дети любили? Даже если злились, даже если стыдились, все равно любили, помнили, скучали и нередко, будучи готовы их проклинать, яростно бросались на их защиту, если кто-то посторонний говорил о них плохо.
Очень постепенно специалисты начали понимать, что связь между родителем и ребенком – глубже и сильнее общественных норм, справедливости и морали. Ее нельзя просто так разорвать и отменить, если нажимом заставить ребенка перестать любить родителя, он и себя любить не сможет, и новых родителей, и своих детей. Немецкий психотерапевт Берт Хеллингер назвал это явление «прерванным движением любви».
«Принять такими, какие они есть»
«Давая детям жизнь, родители дают им не что-то такое, что им принадлежит… Вместе с жизнью они дают детям себя – такими, какие они есть. (…) Широко распространено такое мнение, будто родителям нужно сначала заслужить, чтобы дети их принимали и признавали. Это выглядит так, будто они стоят перед трибуналом, а ребенок на них смотрит и говорит: «Это мне в тебе не нравится, поэтому ты мне не отец» или: «Ты не заслуживаешь быть моей матерью». Это полное искажение действительности. Результат всегда один: дети чувствуют себя опустошенными. (…)
Только тогда ребенок может быть в ладу с самим собой и найти свою идентичность, когда он в ладу со своими родителя ми. Это значит, что он принимает их обоих такими, какие они есть. Принятие отца и матери – это процесс, который не зависит от их качеств, и это целительный процесс»
[7].
Также Хеллингер выступил категорически против идеи «прощать» родителей. «Прощать» можно только сверху вниз, а ребенок всегда младше родителя, и выбор «прощать или не прощать» возлагает на него непосильную и несправедливую ношу. Все, что произошло с ребенком по вине родителей, для него – данность, за которую он как ребенок не мог нести ответственность. Все попытки «понять, почему они так поступили», осудить их или оправдать, ставят его в роль старшего, лишают опоры. Многое в подходе Хеллингера шокировало коллег и общественность, и до сих пор его метод терапии принимается неоднозначно, однако часто клиентам с самыми тяжелыми историями, которые прежде годами лечились у психоаналитиков, после его семинаров становилось лучше.
Со своей стороны, к сходным выводам пришли многие работающие в социальной сфере психологи и социальные работники. Они видели, как важна для ребенка его любовь к родителям, даже самым «плохим», к каким тяжелым последствиям приводит его вынужденный, под давлением социума или приемных родителей, отказ от этой связи. Постепенно формировался новый подход, принятый сейчас в большинстве стран, подход, признающий право ребенка на сохранение памяти и связи с любыми, даже самыми «неправильными» родителями, его право знать о них все, что касается его самого, и его право быть защищенным от осуждения его родителей другими людьми.
