– Целую. Вечером созвонимся.
– О боже. Хорошо, вечером созвонимся. Пока.
– Пока.
***
Когда я была совсем маленькой, мне подарили… Вот даже тут я пишу "мне подарили", а не "папа мне подарил" того самого медвежонка, Лешку. Я с ним не расставалась. Мне было лет пять или шесть, папа в те годы работал в Эрмитаже. Чтобы никто ничего не подумал – нет, не искусствоведом, не реставратором, он работал там электриком. И иногда брал меня с собой на работу. Работа была в непарадной части Эрмитажа – крыши, переходы, подвалы. Эрмитажные подвалы… Длинные, сырые, водопровод и канализационные трубы. Люди, которые сидят там и пьют чай. Дамбы в те времена еще не было, поэтому подвалы периодически затапливало. Но об этом я знала только по рассказам. А крыши! Это сейчас можно залезть на любую крышу без проблем – или с проблемами, но решаемыми. А в те времена… Стратегически важные объекты, никаких крыш, никаких полетов. Поэтому, когда я попала на крышу Эрмитажа… Понятно, что я боялась свалиться, но, поскольку я была с папой, я этого не боялась вовсе. Был виден весь город. Принято говорить – как на ладони, но это ведь правда так. Крыши, море крыш, купол Исаакия – совсем близко, только руку протянуть, колесница на арке Генерального штаба. Мы с отцом тогда поспорили. Он говорил, что крест только один – у ангела на Александрийском столпе. А я говорила, что у обоих ангелов по кресту, просто мы стоим в таком месте, где оба креста сливаются в один. Я выиграла, конечно. И только сейчас я подумала, о каких странных вещах мы спорили.
Бабушки-служительницы залов узнавали меня и называли "девочка с медведем". Думаю, что мы с папой были колоритной парой. Как-то раз нам даже предложили сниматься в кино. Я до сих пор помню об этом и иногда думаю, что моя жизнь могла бы сложиться по-другому, если бы отец согласился. Но он отказал. Сумасшедший мужик на станции "Маяковская" подошел к нему и представился: "Я режиссер, я снимаю фильм, и вы как раз подходите – вы и ваша дочь! Не согласились бы вы сниматься?" Но отец отказал, сославшись на отсутствие зубов. С зубами и правда всегда были проблемы – ленинградская вода, ничего не поделаешь. А история о том, как он положил свою вставную челюсть в чей-то почтовый ящик! Пьяный был, конечно. Иначе зачем бы он это сделал? На следующий день Невзоров в "600 секунд" рассказывал: "Удивительные вещи находят жители нашего города вместо писем и открыток".
И, конечно, история про шестиногого крокодила, одна из самых моих любимых, тоже эрмитажная. Когда пьяная компания электриков, сантехников и прочих работников не высшего звена собралась за рюмкой чая в тех самых подвалах и заспорила – кто же в мире бегает быстрее всех?
Эрмитажные подвалы должны были бы быть тем самым местом, в котором собирались всякие диссиденты – но упоминаний об этом я никогда не слышала. Как будто этого не существовало вовсе, или же в подвалы крупнейшего российского музея таких людей не пускали? А пускали только в кочегарки? В любом случае, собирались там люди интеллигентные. Не все, конечно, но большинство с высшим образованием. И вот спор: кто же бегает быстрее всех?. Один говорит: "гепард", другой – "антилопа", третий – "слон", а четвертый, в моих воспоминаниях похожий на Промокашку из "Места встречи говорить нельзя", утверждает, что крокодил. Народ удивляется, спрашивает, почему же это. На что Промокашка, без тени сомнения, отвечает: "А потому что у него шесть ног". C тех пор его звали Шестиногим Крокодилом.
Память не хранит ничего, все забывается, все. Только такие отдельные события, штрихи, факты. До того, как папа стал бриться наголо, он ходил с длинными вьющимися волосами. Я всегда мечтала, чтобы у меня были такие же, но не получилось. Длинные вьющиеся волосы, небольшая бородка – в детстве я была уверена, что Иисуса Христа рисовали с него.
***
Как я не хочу ехать в этот ВТЭК. Любка меня записала, ехать через неделю, а у меня неделю уже депрессия, причем такая, что жить не хочется. Это же просто ужас. Как я их ненавижу. А ведь раньше, пока мне не дали 2 группу, надо было каждый год к ним ходить на переосвидетельствование. И смотрят на тебя эти врачи как на последнюю мразь под ногами. Как будто мое зрение за год могло кардинально улучшиться. Но проблема в том, что за последнее время оно кардинально ухудшилось. И пришло время получать первую группу инвалидности. Смысла в этом действии я особо не вижу – прибавка к пенсии? домик в Яппелях на базе улучшенный? Смысла нет. Но все знакомые и друзья говорят, что надо делать, ну что ты сидишь. А я не хочу первую группу. Я хочу видеть, как раньше. Не скажу – видеть все, потому что этого не было никогда, но хотя бы как раньше, когда я еще могла самостоятельно передвигаться по городу, разглядывать улицы, крыши, дома, иногда даже машины и в самом прекрасном случае – людей. Но людей я не вижу уже давно, я ориентируюсь на голос. И Сашуня прекрасно этим пользуется. Как она подкрадывается ко мне! И ведь знает, что я не вижу, но она подкрадется и тихо встанет за спиной. Я начинаю разворачиваться – и понимаю, что она стоит. А завершить движение, остановиться – я не могу, и я ее задеваю. Начинаю орать. Но, похоже, она и правда не понимает. Она вспоминает о моем плохом зрении, только когда это ей удобно. А в остальных случаях она делает вид, что не помнит об этом. Ходить вместе с ней на улицу я не могу. Мы так пытались с ней один раз проехаться в трамвае. В трамвай она меня завела – и исчезла. Бесшумно, как всегда. И я стою и не знаю, куда мне идти, куда мне двигаться – садиться или остаться стоять, и вот так минут пять тишины. Потом она начинает орать на весь вагон: Марта! Марта! Иди сюда! А куда сюда – хрен его знает. Добрые люди подхватывают меня под локоть и направляют к маме. Ууууууу! Как я это ненавижу! Весь вагон смотрит на меня, как на полную идиотку, потому что почему-то люди считают, что если человек не видит, то он идиот. Что плохое зрение коррелирует с умственной недостаточностью. Ненавижу. Я сажусь и начинаю говорить: Мама, ну ты же знаешь, что я не вижу. Не бросай меня посреди трамвая, пожалуйста! – Да что ты! – говорит она с неподдельным удивлением, как будто слышит о моем плохом зрении первый раз. – Я просто пошла занять нам места!
Весь вагон прислушивается к этому диалогу.
***
Еще у меня был дядя Гога – мамин брат, и тетя Женя, его жена, и у них была дочка Нина. Нинка любила меня пугать всякими ужасами и рассказывать страшные истории. А еще она играла на пианино, но как только ее родители уходили из дома, она бросала играть и убегала на улицу. А потом и я стала заниматься музыкой, и тетя Женя пугала Нинку: "Смотри, Сашуня тебя скоро обгонит!"
Но потом началась война, и с музыкой я закончила. Мы с мамой уехали в эвакуацию, а дядя Гога и тетя Женя с Нинкой остались. Вначале они жили на Удельной, у маминой сестры. У мамы моей было много братьев и сестер, не только тетя Клавдя и дядя Гога. Тетя Женя в блокаду работала в каком-то милицейском городке поварихой. Они не голодали. Но с нами не делились.
Потом с Удельной дядя Гога с тетей Женей переехали на Петроградскую, в квартиру профессора, который эвакуировался вместе с женой из Ленинграда. Мы с мамой вернулись из эвакуации осенью сорок четвертого, и мама отправила меня пожить у дяди с теткой. Я носила еду в бидоне из столовой, где работала тетя Женя. С дядей мы пилили дрова и носили их на шестой этаж. Мне было семнадцать лет тогда. Музыкальное образование я получить не смогла, а Нинка получила. К ней на дом учительница ходила. Тетя Женя ее подкармливала, и она с Нинкой музыкой занималась. Потом они переехали на Васильевский остров. После окончания музыкального училища Нинку распределили в Симферополь, и они все уехали туда.
