Дама уже кричала и плакала в голос.
Игнат никак бы не смог ее успокоить, дать надежду. Возможно, дама немного привирала насчет своей бедности и болезненного состояния своей внучки… Да даже если бы и привирала! У Зинаиды Виленовны все равно было больше прав на семейное наследие, чем у маменьки. Но у композитора Сильнова – своя правда, он заработал эти деньги, он имел право распоряжаться ими по своему усмотрению. Зинаида Виленовна и ее дочь – взрослые люди, они сами должны были строить свою судьбу и благосостояние, а не тянуть вечно из отца…
Но – внучка. Маленькая больная девочка. Если с той правда не все в порядке… Стоит ли музей музыки здоровья и счастья этой девочки?
Больше всего на свете Игнату было жалко детей. Взрослые как-то сумеют выжить, устроиться. Но дети!
Нет ничего гаже этих вопросов наследства.
Порой лишь на него, на наследство, и можно было надеяться людям в этом мире, в котором уже было мало шансов заработать самому, в мире, сотрясаемом финансовыми кризисами и страшной болезнью… Той самой, с которой Игнат боролся как доктор.
…Мать появилась в доме вечером. Напевая, принялась разбирать вещи в шкафу.
– Мама, мне с тобой надо поговорить, – заглянул к ней Игнат…
– Говори, – не поворачиваясь, легко согласилась она. – Я окончательно переезжаю. Живи тут один, хозяином, ты же всегда об этом мечтал.
– К Сильнову переезжаешь?
– О да, – довольно произнесла она.
– Вы собираетесь пожениться?
– Да, представь себе…
– Мама, послушай. Ты можешь жить с Сильновым, но не оформляя официально ваших отношений?
– Это еще почему? – Лариса Игоревна повернулась, наконец, и нахмурилась.
– Потому что этот брак ущемит права родных Сильнова.
– А-а, ты встречался с Зиной, я догадалась! Вот корыстная тетка, отца она ни во что не ставит…
– Там больной ребенок в семье, я слышал.
– И что. У нас медицина пока бесплатная, – пожала плечами Лариса Игоревна.
– Делай что хочешь, мама. Но, пожалуйста, не оформляй брак с Сильновым. Не затевай эту историю с музеем. Это все чужое. А чужое трогать нельзя. Ты не имеешь права ссорить отца и дочь, рушить их отношения.
Лариса Игоревна побледнела от гнева. У нее даже руки затряслись.
– Ты мне указываешь, что делать? Мне, своей матери?
– Да. Пожалуйста, я тебя очень прошу.
Лариса Игоревна задумалась. Потом вдруг усмехнулась и произнесла насмешливо:
– Вот еще… Я тебя слушать не буду.
Игнат выдохнул и произнес спокойно:
– Тогда я постараюсь, чтобы тебя официально признали невменяемой и недееспособной. И ты больше не сможешь распоряжаться чужими жизнями и чужими счетами.
– Даже так? Гм. А я тебя тогда прокляну, Игнаша.
– Ты меня уже проклинала, ты забыла? И в детстве, и потом сколько раз… Меня это уже не пугает. Я привык.
– Когда это я тебя проклинала? – возмутилась Лариса Игоревна. – Что ты придумываешь!
– Ты знаешь, почему я до сих пор не прервал с тобой всех отношений? Потому что надеюсь, что все еще может измениться. Умом надеюсь, не сердцем. Хотя, если честно, надежды у меня никакой, и я даже не переживаю из-за этого… Я просто даю тебе шанс. Не ради себя, но – ради тебя. И не потому, что я тебя люблю. А потому что ты – это тоже мой род, ты в нем уже навсегда. Я тебя в этом смысле уважаю. Если тебе понадобится помощь – я тебе помогу. Если ты будешь лежать беспомощная и без сил – я тебя не оставлю. Это мой долг.
– Что за бред… – поморщилась Лариса Игоревна. – Нет, ну ты совсем ку-ку стал… Как и Ромочка. Свалились на мою голову идиоты.
– Мама, я тебя прошу, не лезь в отношения Сильнова и его дочери, не рушь их. Плохие они или хорошие, правильные или неправильные, эти отношения – даже не имеет значения. Это им разбираться, Сильнову и Зинаиде… Не надо брака, не надо делать из живого, из жилого дома памятник. Склеп, по сути! При живых людях!
– Ты будешь мне указывать, ты…
– Да, я. Если ты затеешь все это, я приму все меры к тому, чтобы признать тебя недееспособной. Стану твоим опекуном. И я сделаю это, поверь, соберу свидетельства, вон, последний вызов «скорой» тебе, вспомни, что тогда происходило, как ты себя вела… И пусть дальше суд решает.
Лариса Игоревна молчала, сузив глаза, золотисто-белые пышные букли тряслись над ее лбом.
– Тебе никто не мешает любить Сильнова, жить с ним, и вообще… Тебя никто не запирает в сумасшедшем доме… Но не рушь ты чужую семью, пожалуйста.
Мать молчала, думала. Потом спросила с нескрываемым презрением:
– А на что ты там надеешься, Игнаша, я не поняла? В будущем-то? Почему от меня не отлипаешь?
– Я надеюсь на то, что ты когда-нибудь, хоть на миг, почувствуешь во мне своего родного сына. На твою любовь ко мне надеюсь, – спокойно произнес Игнат. – Даю тебе шанс проявить ее.
– Нет, Игнаша, и не надейся, – медленно, холодно произнесла Лариса Игоревна. – Ты мне не сын больше. Чужой человек ты. Я тебя поняла. Поняла, поняла, не беспокойся… Я не собираюсь сумасшедшей дурочкой прослыть на старости лет. Свадьбу отменю, о музее забуду, это я услышала, твои пожелания. Исполню. Но ты мне – больше не сын, так и запомни.
Игнат вышел из комнаты.
Это был довольно короткий разговор, с матерью. Но такое ощущение после – будто на плечи Игнату легла могильная плита и придавила к земле.
И он чуть позже ворочаясь с боку на бок от бессонницы, вдруг подумал – отчего не вернуться к Дарье? Похоже, она изменилась, она действительно его любит.
Если вновь с ней сойтись, то у него, Игната, будет то, о чем он всегда мечтал, – своя семья.
Алиса? Но что Алиса… Это мечта, призрак, и правда. Дарья – синица в руке. Алиса – журавль в небе.
Надо признать, что визуализация мечты в его, Игната, случае не удалась. И придется как-то жить дальше…
* * *
Роман из-за своего недомогания на некоторое время словно выпал из общественного пространства. Решил, что лучше отстраниться от всего – от людей, встреч, общения в сети, переговоров… Он перестал проверять электронную почту, не заглядывал в интернет, не отвечал на телефонные звонки. Петровичу было запрещено пускать в дом посетителей. Роман посвятил все свое время Алисе. Он, как мог, старался искупить свою вину перед женой.
Роман жалел о том, что не замечал ее раньше, относился к ней весьма формально. А она ведь оказалась единственным человеком, кто действительно любил его, без всякой корысти. Да, в какой-то момент жена взбунтовалась, обиделась на то, что Роман завещал все свое имущество Артему и Сереже, но и в этом бунте не таилось никакой корысти, он свидетельствовал лишь о ревности.
