Она сложила перед собой руки на столе и уронила на них голову. Она не плакала по Хоунеллу, так как не было в нем ничего, что могло бы вызвать у нее слезы, – кроме, пожалуй, таланта. Но если гибель его таланта не вызвала в ней слез, то все же погрузила ее в глубокую печаль.
– Рано или поздно, – сказал Хатч, – эта сука станет охотиться и на меня.
Линдзи с трудом оторвала сразу потяжелевшую голову от рук.
– Почему?
– Не знаю. Может быть, мы никогда не узнаем об этом, никогда не сможем себе этого объяснить. Но мы с ним каким-то образом связаны, и он непременно придет за мной.
– Пусть с ним разбирается полиция, – ответила она, с болью сознавая, что никогда им не дождаться помощи извне, но упрямо не желая расстаться с этой надеждой.
– Полиции он не по зубам, – мрачно заметил Хатч. – Он как ветер.
– Он не придет, – как заклинание произнесла Линдзи.
– Придет, не завтра, так на следующей неделе, не на следующей неделе, так в следующем месяце. Уверен в этом, как уверен, что каждое утро солнце встает на востоке. Он обязательно придет. И мы будем готовы к встрече с ним.
– Будем ли? – с сомнением покачала она головой.
– Даже очень будем.
– Помнишь, что ты сказал вчера ночью?
Он перевел взгляд с пистолета на нее.
– Что именно?
– Что, может быть, он из потустороннего мира, что, скорее всего, вырвался оттуда… на твоих закорках.
– Мне казалось, что ты исключила такую возможность.
– Да. И остаюсь при своем мнении. А ты? Ты все еще веришь в нее?
Вместо ответа он с новой энергией принялся чистить пистолеты.
Линдзи не отставала:
– Если ты сам веришь, или почти веришь, или хоть чуточку веришь в такую возможность – тогда какой толк от пистолета?
Он промолчал.
– Подумай, способна ли пуля остановить злой дух? – продолжала она, чувствуя, что действительность – утро, поездка с Региной в школу – превратилась в сон, что в данный момент она занимается не решением реальной проблемы, а все еще пребывает в состоянии бесконечно длящегося кошмарного сна. – Каким образом с помощью обыкновенного пистолета можно остановить нечто, явившееся сюда из могилы?
– Это единственное оружие, которое у меня есть.
Как и большинство врачей, по средам Нейберн не занимался административными делами и не практиковал. Но в отличие от других и не посвящал себя гольфу, не ходил под парусами на яхте и не играл в карты в местном клубе. Среды он отдавал занятиям наукой, писал научные статьи или подробные клинические отчеты для Отделения реанимационной медицины при Оранской окружной больнице, анализируя те или иные случаи из своей практики.
В первую среду мая он планировал уединиться в своем рабочем кабинете дома на Спайгласс-Хилл, где жил в течение последних двух лет с момента потери семьи, на восемь-десять часов беспрерывной работы, надеясь завершить доклад, с которым восьмого мая собирался выступить на конференции в Сан-Франциско.
Отделанные тиковым деревом большие окна кабинета выходили на Корона-дель-Мар и на раскинувшийся внизу пляж Ньюпорт-Вич. На двадцать шесть миль окруженный серой водой с прожилками зеленого и голубого растянул свои мрачные, упирающиеся в небо кручи остров Санта-Каталина, но и он был не в состоянии ни уменьшить громадность Тихого океана, ни принизить почтительно-робкое к нему отношение, словно острова тут не было и в помине.
Нейберн даже и не подумал задернуть шторы на окнах, так как никогда не отвлекался на разворачивающуюся за ними панораму. Он купил этот дом в надежде, что его удобства и великолепный вид из окон помогут ему снова поверить в красоту жизни и притупить острое чувство утраты после трагической смерти жены и дочери. Но только работа была в состоянии сделать это, и потому он, даже не взглянув в окно, тотчас садился за нее.
В то утро, однако, Нейберн не мог сконцентрироваться на белых буквах на синем фоне экрана своего персонального компьютера. Но и широкие просторы океана не манили взор, мысли его всецело были заняты Джереми, сыном.
В тот мрачный весенний день два года тому назад, когда он, придя домой, обнаружил изрезанные и исколотые ножом до неузнаваемости трупы Марион и Стефани – об их оживлении не могло быть и речи, – когда в гараже наткнулся на потерявшего сознание Джереми и увидел, что его быстро истекающее кровью тело висит на ноже, зажатом в тисках, Джоунас и не думал винить в этой трагедии неведомого психопата или застигнутых на месте преступления взломщиков. Он сразу понял, что убийцей был подросток, неуклюже распластавшийся на верстаке, из тела которого на бетонный пол струйкой крови уходила жизнь. Все годы с Джереми творилось что-то неладное – чего-то в нем не хватало, чего-то, что делало его совершенно отличным от других, и с годами это различие возрастало и становилось все более угрожающим, хотя Джоунас упорно пытался убедить самого себя, что отношение мальчика ко всему и его поступки были не чем иным, как проявлением обычного подросткового бунтарства. Но сумасшествие отца Джоунаса, перескочив через поколение, проявилось и быстро подчинило себе гены Джереми.
Когда Нейберн вытащил из его тела нож, когда "скорая помощь" на бешеной скорости мчалась в Оранскую окружную больницу, которая была всего в нескольких минутах езды от их дома, мальчик был еще жив. Но когда его переложили на носилки и бегом потащили по коридору больницы, он скончался.
Джоунасу только недавно удалось убедить администрацию больницы организовать при стационаре специальную группу реанимации. Вместо того чтобы через байпас подогреть кровь умершего, они пропустили через тело охлажденную кровь, стремясь до предела сбросить его температуру и остановить омертвение клеток головного мозга, чтобы свести к нулю этот процесс во время проведения операции. Кондиционер был установлен на температуру в пятьдесят градусов, а тело пациента со всех сторон обложили мешками с колотым льдом. Джоунас сам вскрыл место ранения, чтобы отыскать – и восстановить – повреждение, могущее свести на нет все усилия реаниматоров.
В то время он, по-видимому, знал, что заставило его столь самоотверженно бороться за жизнь Джереми, но позже он никак не мог понять и объяснить себе, что им тогда двигало.
"Потому что он мой сын, – сам себя убеждал Нейберн. – И я несу за него ответственность".
Но ответственность перед кем, перед убийцей дочери и жены?
"Я спас его, чтобы спросить, зачем он это сделал", – в другой раз доказывал он себе.
Но в душе всегда знал, что ответа на этот вопрос не существует. Ни философы, ни психологи – ни даже сами убийцы – на протяжении всей истории человечества не смогли привести хоть каких-либо мало-мальских убедительных доводов, объясняющих хотя бы один-единственный акт социопатического насилия.
Неоспоримыми и универсальными оставались ссылки на несовершенство, изначальную порочность рода человеческого, несущего в самом себе семя своей же погибели. Церковь называла это наследием Сатаны и датировала его начало грехопадением и изгнанием из Рая. Ученые искали объяснение этому в глубинах генетики, биохимии и в механизмах воздействия нуклеидов. Вероятнее всего, и те и другие говорили об одном и том же пороке, только называли его по-разному. Любой ответ ученых или теологов в одинаковой мере не устраивал Джоунаса, не давал ключ к разгадке и не описывал конкретных способов борьбы с данным пороком. Ибо призывал верить либо во всемогущего Бога, либо во всемогущую науку.
