Так или иначе, древние европейцы – гейдельбергенсисы – несколько сотен тысяч лет приспосабливались к жизни на морозе. Возможно, потому они раньше прочих стали регулярно использовать огонь, строить более-менее основательные жилища и напяливать на себя хоть какую-то одежду. Кстати, есть ощущение, что во времена неандертальцев в чём-то жизнь стала даже попроще. Например, если для времени 400–200 тыс. л. н. известно некоторое количество хижин и достаточно много примеров регулярного использования огня, то у поздних классических неандертальцев достоверных домов вовсе нет, а костры они стали жечь на удивление реже; примерно на трети неандертальских стоянок следов огня вовсе нет. Возможно, биологические адаптации наконец-то накопились, дошли до кондиции и сделали возможным жизнь на морозе и без всяких этих ваших культурных заморочек. А возможно, напротив, жизнь стала совсем уж тяжкой, численность и плотность населения сократились настолько, что в маленьких группках многие культурные достижения стали теряться. Например, умер опытный неандерталец, умевший разводить огонь, а из оставшихся двух человек группы ни один этого не умеет – вот и мёрзнут они, и грустят.
Конечно, неандертальцы не были приколочены гвоздями к леднику. Некоторые их группы успешно мигрировали из Европы. Часть расселилась на восток и дошла как минимум до Алтая, причём, вероятно, таких расселений было несколько. По крайней мере, и генетически, и культурно более древние неандертальцы Денисовой пещеры отличаются от более поздних Чагырской. Около 65–70 тыс. л. н. другие неандертальцы, спасаясь от очередного мощного похолодания, продвинулись на юг, на Ближний Восток, где даже потеснили живших там протосапиенсов.
Впрочем, культура неандертальцев ни в Сибири, ни на Ближнем Востоке практически не поменялась, что даже удивительно. Похоже, эти суровые люди были фанатичными приверженцами концепции, что если что-то работает, то не надо ничего менять. Остроконечники, скрёбла и рубила работали. С творчеством же и всяческими проявлениями фантазии у неандертальцев не задалось. То есть вроде бы были и украшения, и какие-то обряды, и намеренные погребения, но всего этого несравнимо мало по сравнению с сапиенсами, и всё это несравнимо проще и беднее. Возможно, причиной этому малочисленность неандертальцев и трудности жизни. Когда всю жизнь проводишь в кругу семьи из десятка человек, а соседей видишь разве что на праздничном столе в жареном виде (пойти пообщаться к ним мысли не возникает, а то сам окажешься на праздничном столе), даже женишься и выходишь замуж за братьев-сестёр, в лучшем случае троюродных, то нет никакого смысла выделяться, украшаться, что-то выдумывать и мудрить. Все тебя знают с рождения, ты знаешь всех с рождения, каждый шаг каждого члена семьи известен каждому другому, навыки, мысли и устремления у всех одинаковы, методы выживания отработаны тысячами лет практики до совершенства. Что тут может пойти не по расписанию?
В последующем, когда из Африки в очередной раз пришли сапиенсы-кроманьонцы, они нахватались у аборигенов-неандертальцев всякого в жизни полезного, а попутно, между прочим, и не всегда хорошего. Например, вместе с тёплой меховой одеждой кроманьонцам достались и платяные вши; что ж, культурные обмены бывают всякими. В среднем же сапиенсы оказались более успешными. В отличие от неандертальцев, сапиенсы были склонны что-то постоянно выдумывать и изобретать, общаться с не очень знакомыми людьми, обмениваться с ними вещами и идеями, заключать браки с как можно более отличающимися соседями – идея о вреде близкородственного скрещивания как-то осела в разуме уже в палеолите. Обо всём этом свидетельствуют резко различающиеся и разнообразные технокомплексы; перенесённые за сотни километров вещи и материалы; обилие индивидуальных украшений – перед незнакомцами надо выглядеть как можно импозантнее, чтобы сразу знали, что имеют дело с серьёзным человеком; а также огромная морфологическая и генетическая пестрота кроманьонцев, резко контрастирующая с неандертальским однообразием.
Кроме прочего, кроманьонцы, воспитанные на богатой африканской природе, похоже, гибче использовали ресурсы, так что на одной и той же территории могло прокормиться больше сапиенсов, чем неандертальцев. Об этом говорят остатки большего количества видов из большего числа биотопов на стоянках верхнего палеолита, то есть кроманьонских, нежели на стоянках среднего, сиречь неандертальских, а также сами размеры стоянок – в среднем большие у наших предков и маленькие у неандертальцев. И плодились наши предки бодрее, в немалой степени потому, что у неандертальцев, а главное – неандерталок – было слишком много мужских половых гормонов (это видно по костям, в том числе по следам внутреннего лобного гиперостоза). Для вынашивания детей, родов и выкармливания такой гормональный статус сильно не полезен. Да и детская смертность была крайне высока; неспроста основные находки неандертальцев принадлежат именно детям. Пока неандертальцы были единственными суперхищниками Европы и Западной Азии, подобная демография с редкими деторождениями и большой детской смертностью была вполне адекватна, ведь хищников высшего трофического уровня и не должно быть много. Но как только появились конкуренты, которые занимали в целом ту же экологическую нишу, но банально быстрее плодились, то у неандертальцев не осталось шансов.
Ко всему прочему, сапиенсы метисировались с неандертальцами. А за сотни тысяч лет независимой эволюции геномы оказались уже не вполне совместимы. Неандертальцы и сапиенсы находились строго на границе подвида и вида, так что часть метисов оказывалась плодовитой (и у любого современного внеафриканца есть некоторая неандертальская примесь), часть же, особенно мужского пола, уже была бесплодна. А по демографии неандертальцев, и без того тоскливой, это должно было вдарить похоронным колоколом. По сапиенсам, тоже, конечно, пришлось, но у сапиенсов был бездонный источник – родная Африка, откуда всё новые переселенцы несли и несли свои гены и мысли.
Где-то между 40 и 30 тыс. л. н. неандертальцы кончились.
* * *
На восток от неандертальцев, за горными хребтами Центральной Азии, начиналась вотчина других людей – денисовцев. Про них мы пока знаем очень мало. Строго говоря, стопроцентные денисовцы пока известны только из двух пещер – Денисовой на Алтае и Байшия в Тибете. Эти находки настолько фрагментарны, что даже не имеют законного латинского названия; вид выделен фактически только на основе анализа палео-ДНК. Мы знаем, что денисовцы имели очень большие зубы, у них были чёрные волосы, глаза и кожа, они отделились и от линии сапиенсов, и от линии неандертальцев сотни тысяч лет назад, а в позднейшие времена метисировались и с неандертальцами, и с пока неведомыми гоминидами, и с сапиенсами, так что у жителей Австралии, Меланезии и местами Азии есть основательная денисовская примесь. По сути, это всё более-менее достоверное о денисовцах. Однако из гено-хроно-географической логики следует, что подобные люди должны были жить от Южной Сибири до Индонезии включительно. Меж тем на территории Китая и Индокитая сделано не так уж мало специфических находок, которые доныне не находили внятного места в системе человеческой эволюции. Черепа из Мапы, Дали, Чинньюшаня, Хуалундуна, Линчина, Суйцзияо, Харбина, челюсть из Пэнху описывались либо как «дальневосточные неандертальцы», либо как «азиатские пресапиенсы»; китайские же исследователи вообще склонны записывать их всех в сапиенсов – прямых предков китайцев. Теперь же с большой долей уверенности можно утверждать, что всё это – потомки дальневосточных эректусов, те самые пресловутые денисовцы. А для каждой второй находки, как это часто бывает, уже давно придуманы свои латинские названия, из которых старейшим и потому приоритетным является Homo mapaensis.
