Гориллы слишком большие и сильные, а потому живут в безопасности, у них нет особых стимулов для развития; «сила есть – ума не надо» – это их девиз. Неспроста в природе гориллы никогда не используют никаких орудий, они им и не нужны – стебли и фрукты доступны и без камней и палок.
Обыкновенные шимпанзе гораздо сообразительнее. Видимо, не существует групп шимпанзе, не использующих никаких орудий, причём число вариантов трудовой деятельности у них очень велико: это и разбивание орехов камнями и палками, и добыча мёда палками, и ловля термитов палочками, и охота на галаго с заострёнными «копьями», и няньченье палочек-«куколок» девочками шимпанзе. Но у шимпанзе есть проблема: они злые. Шимпанзе очень легко возбуждаются, плохо сосредоточиваются и быстро переключают своё внимание. Среди них часто случаются драки, убийства и даже каннибализм. Когда-то, возможно, и наши предки были такими, но у наших предков, судя по постоянному уменьшению клыков и челюстей, прогрессировало миролюбие и взаимопонимание, а у шимпанзе, судя по росту клыков, напротив, росла агрессия.
Бонобо, наверное, максимально подошли к вступлению в разумные существа: они достаточно спокойные и добрые, ссоры решают обнимашками и крайне редко убивают друг друга. Они даже достаточно часто ходят на двух ногах по земле. Однако в природе бонобо никогда не изготавливают и не используют орудия труда. Видимо, им это просто не нужно, так как условия тропических лесов на южном берегу Конго практически оптимальны для жизни фрукто-листоядных обезьян.
Возможно, в некотором будущем, если человечество изведёт себя и освободит мир от сверхконкуренции со своей стороны, другие обезьяны и получат шанс на дальнейшую эволюцию в сторону разумности. Но пока стезя их выглядит тупиковой.
Плиоцен. 5,333–2,58 миллиона лет назад: мир – степь
Время сжимается и несётся всё стремительнее, всё быстрее калейдоскоп существ, всё более похожи они на тех, что окружают нас, да и на нас самих. Местами уже не вполне понятно – не наши ли это дни, не наши ли это леса и поля за околицей? Меньше трёх миллионов лет – казалось бы, что могло свершиться за столь малый срок?
Плиоцен – эпоха-переходник между светом солнца и блеском снега, последняя тёплая станция перед ледниковыми эпохами. Он ещё хранил остатние тропические формы, обрывки былого великолепия. Но там и сям уже возникали суровые обитатели морозных ландшафтов, вестники нового холодного мира, в котором мы живём ныне.
* * *
Плиоцен – очень короткая эпоха, всего 2,75 миллиона лет, в восемь раз короче эоцена и в шесть раз меньше миоцена. Если бы эпохи выделялись не столь хаотично в ходе развития науки геологии, а на единых принципах, то плиоцен вообще не имел бы права на существование, будучи присоединён к соседним эпохам либо как хвостик миоцена, либо как носик плейстоцена. Из-за этого весьма трудно найти существ, типичных только и исключительно для плиоцена, все они переходят сюда из миоцена и уходят в плейстоцен.
Климат в первую половину эпохи ещё пытался удержаться на плаву, но во второй катастрофически обрушился в бездну ледниковий, под конец спустившись ниже современных температур. Не странно, что именно в плиоцене на острове Миен в Канадском Арктическом архипелаге фиксируются первые тундры и равнинные бореальные леса, похожие на тайгу. Даже экваториальные области не остались в стороне: в Африке огромные территории стремительно освобождались из-под лесов, проходили стадию густого влажного буша, а под конец эпохи превращались в открытые травяные саванны. Ясное дело, это не могло не сказаться на экосистемах и наших предках.
География почти окончательно пришла в современное состояние: Антарктида уже не избавлялась ото льда, уровень океана понизился и наконец-то открыл мосты суши между двумя Америками, обеспечив великий обмен фаун и гибель эндемичных южноамериканских экосистем. Гибралтар и многочисленные индонезийские проливы тоже периодически закрывались, а Чёрное и Каспийское моря, напротив, соединялись. Анды, Кавказ и Гималаи с Тибетом были существенно ниже; они и сейчас продолжают расти.
* * *
Морские экосистемы, как и во все периоды климатических потрясений, сильно пострадали. За это несчастливое время вымерло больше трети крупных морских видов, в том числе десятая часть акул, почти половина морских черепах, больше трети морских птиц и больше половины морских млекопитающих. В частности, в середине эпохи окончательно пропадают мегалодоны. Бедняжки остались на голодном пайке из-за резкого сокращения своей добычи – китов – и не смогли этого пережить.
Некоторые киты плиоцена могли удивить. Морская свинья Semirostrum ceruttii из Калифорнии имела гипертрофированный «подбородок» – выступ нижней челюсти, достигавшей длины 85 см. По всей видимости, этим «плугом» дельфинчик вспахивал ил, выгоняя оттуда свою добычу; о придонной жизни косвенно свидетельствуют и очень мощные лопатка с грудиной, и широкие короткие плавники, на которые можно было опираться, полулёжа на грунте, и несросшиеся шейные позвонки, позволявшие мотать головой вверх-вниз. Судя по многочисленным отверстиям на кости и большому нижнечелюстному каналу, «суперподбородок» был ещё и очень чувствительным. Морда семирострума была весьма похожа на голову птицы водореза Rynchops, который длинным подклювьем бороздит воду, вылавливая насекомых и рыбу.
Odobenocetops peruvianus
Другие дельфины – перуанские Odobenocetops peruvianus и O. leptodon – были ещё причудливее: на черепе самцов правая сторона была завёрнута странным крюком, а из неё назад и несколько вбок параллельно туловищу торчал один огромный – больше метра – прямой бивень длиной в полтела; левый бивень в 25 см, сделавший бы честь любому саблезубу, на этом фоне вроде как уже и не считается. Благодаря асимметрии первого шейного позвонка, голова всё время была чуть повёрнута направо. У самок череп был симметричным, а бивни – совсем маленькими, хотя челюсть всё же была подвёрнута, только равномерно вниз и назад. Из этого можно сделать вывод, что гипертрофия бивней была лишь отчасти функциональной – для взбаламучивания донного ила и добывания еды. В большей же степени бивень был просто украшением – очередным бредовым порождением полового отбора. Судя по отверстиям на кости, рот был окружён огромными чувствительными губами – странное дело для кита. Очень большие глаза и нос были направлены вверх и вперёд, так что короткая морда больше походила на моржовую, а не китовью. Жировая подушка на морде и эхолокация либо были резко редуцированы, либо вообще пропали. Одобеноцетопсы оказались «нарвалами наоборот»: гигантские бивни у этих дельфинов были не только направлены в разные стороны, но и располагались на разных сторонах челюсти и в разных костях (в правой премаксилле у одобеноцетопса и левой верхней челюсти у нарвала).
Впрочем, понятно, что большая часть китообразных уже почти совсем не отличалась от современных дельфинов и китов.
