На прицепе они везли плиту, квадратный предмет габаритами сорок шесть на сорок шесть сантиметров, и стальной бочонок, в котором кипятили воду, а потом заливали этой водой скважину, где уже была взрывчатка. Бочонок решили выкинуть и, сняв с прицепа, предоставили затем его собственной участи; ветер подхватил полый металлический цилиндр и укатил его в ночь, грохот катающегося металла все же на несколько секунд заглушал вой ветра, но скоро растаял в неблагозвучной симфонии бури. Плитка могла пригодиться потом и к тому же много места не занимала, и Клод ухитрился пристроить ее в кабине.
На станине санок собралось немало снега; глубина заноса у возвышающихся сантиметров на шестьдесят стенок прицепа доходила до восьми, а то и десяти сантиметров. Харри стал сгребать эти сугробики руками.
Ветер дул в спины, издавая воинственный клич. Он нападал на прицеп, забирался под днище и так раскачивал санки, что они подскакивали на гладком льду.
— Мне все еще кажется, что лучше будет, если рулить будешь ты, — опять заспорил Пит, когда ветер чуть-чуть приутих.
Харри уже почти закончил выметать снег из закутков прицепа.
— Я отправил свою колымагу прямо в пропасть — а ты теперь решил мне доверить свою?
Пит покачал головой.
— Мужик, знаешь, что с тобой не все в порядке?
— Знаю. Замерз и перепугался до смерти.
— Да не про это я.
— Ногти еще на ногах которую неделю не подстригаю, вышло так, понимаешь? К чему ты клонишь?
— Я про то, что у тебя в голове. Там — не все в порядке.
— Ты даешь. Ну, Пит, нашел самое время для психоанализа. Господи Иисусе! Да знаю я, что все у вас в Калифорнии на фрейдизме помешаны. — Харри выгреб из санок последнюю пригоршню снега. — Понимаю, ты веришь, что я хотел бы трахнуть родную матушку...
— Харри...
— ...или грохнуть собственного папашку.
— Харри...
— Ладно, пускай. Но раз у тебя завелись такие мыслишки на мой счет, мне непонятно, сможем ли мы теперь дружить.
— У тебя героический комплекс, — сказал Пит.
— Это ты решил, потому что я полез в прицеп?
— Ага. Надо было жребий всем тянуть.
— Тут тебе не демократия.
— Так было бы просто честнее.
— Я тебе в глаза скажу: ты настырно лезешь на колбасу автобуса. Нашего трамвая то есть. Что, не так?
Пит еще печальнее замотал головой, стараясь казаться человеком рассудительным, но не удержался от ухмылки.
— Ой, дурак. А еще белый.
— И еще горд этим.
Харри, расправив плечи, подставил ветру спину, а потом дернул за шнурок у щеки, ослабив капюшон. Потом полез за пазуху и вытащил оттуда горнолыжную вязаную маску из толстой шерсти, которая доселе покоилась в сложенном виде у горла. Теперь он обтянул ею рот и нос. Таким образом все лицо его было защищено от холодного свежего воздуха. То, что не закрывала маска, пряталось под капюшоном и очками. Харри еще глубже нахлобучил капюшон, потянул за шнурок, а потом соорудил из него узел. Через маску он заговорил опять:
— Ты, Пит, такой здоровенный, что тебя никак нельзя возить на прицепе.
— Да и ты не лилипут.
— Нет, ты послушай: все же я как-то могу скорчиться, чтобы спрятаться от самого злого ветра. А тебе пришлось бы сидеть. Иначе ты просто не поместился бы. А если сидеть с головой наружу, то уж точно замерзнешь до смерти.
— Ладно, ладно. Строишь из себя героя. Помни только — медали все равно не дадут.
— Да кому они нужны, эти медали? — Харри забрался в кузов и стал там устраиваться поудобнее. — Меня лично интересует святость.
Джонсон наклонился к нему.
— На небеса собираешься, а сам с такой женой живешь, которая знает больше похабных анекдотов, чем все мужики станции Эджуэй скопом.
— Ты, значит, еще этого не понял. Пит.
— О чем ты?
— У бога есть чувство юмора.
Пит скользнул глазами по завьюженному леднику, белую безжизненную плоть которого стегали белесые плети метели, и задумчиво протянул:
— Ну да. Самое что ни на есть настоящее. Чересчур мрачное только. Как юмор висельника. — Потом, уже у кабины, Джонсон обернулся, чтобы еще раз, подчеркнуто и выразительно, произнести: — Ну и дурак. Белый, да еще и дурак. — Потом он полез в кабину и, взгромоздившись на водительское сиденье, хлопнул дверцей.
Харри окинул прощальным взором ту площадку ледового поля, что была различима взгляду благодаря отсветам горевших где-то впереди фар снегохода. Нечасто он пытался мыслить образами и сравнениями, но было что-то такое здесь, на полюсе холода, что располагало к этому. Видимо, познать, более или менее верно понять умом почти непостижимую, необъятную, неуловимую враждебность здешних жестоких мест можно было только через метафоры, которым под силу представить этот край не столь чуждым, не таким страшным. Итак, ледник можно было сравнить со скорчившимся драконом чудовищных размеров. Ровный, глубокий мрак являл собою разверстую пасть сказочного животного. А жутко воющий ветер есть не что иное, как вопль ярости чем-то недовольного чудовища. Снег же, сыплющийся столь обильно, что и в шести метрах уже ничего не видно, это, наверное, дым, клубящийся из его ноздрей. А если чудовищу вздумается их сожрать, кто ему помешает? Он и следа от них не оставит.
Снегоход двинулся вперед.
Харри свернулся калачиком на левом боку. Колени к груди, голову в колени, руки на виски. Вот и вся его защита.
Условия в прицепе превзошли самые худшие ожидания. Харри ведь на особый комфорт и не рассчитывал, надеясь, что все будет хоть и очень плохо, но все же с трудом переносимо. Конструкторы прицепа не особенно утруждали себя инженерным поиском — незамысловатая подвеска передавала все неровности дороги, воспринятые лыжами и колесами, кузову, почти не амортизируя. Поэтому Харри перекатывался по тесному кузову от борта к борту, время от времени подскакивая, точнее было бы сказать, что его подбрасывало, словом, положение его было самым незавидным. Даже толстые слои напяленных на тело полярных одежек не в состоянии были смягчить немилосердные удары, а ребра на правом боку подрагивали в такт кузову и, входя в резонанс, ныли. А еще был ветер: укрыться от него не было никакой возможности, потому что дуло отовсюду; удары адски холодного воздуха неустанно искали и с успехом находили дорогу к его закованному в полярную броню телу, словно желая забить до смерти.
Понимая, что углубляться в размышления о тех малоподходящих условиях, в которых он нынче находится, значило бы лишь, что они, условия эти, покажутся еще худшими, чем на самом деле, он решил направить свои мысли в иное русло. Закрыв глаза, он представил себе Риту, и вот она уже перед глазами, как наяву. Но чтобы не думать о том, каково ей теперь и какова она теперь — вдруг она как раз в это мгновение мерзнет, или напугана, или жалка и беспомощна, или ранена, а то и мертва, — он устремил мысли вспять по течению времени, стараясь восстановить в памяти тот день, когда они познакомились. Встретились они в мае, была пятница, шла вторая неделя этого замечательного месяца. Скоро девять лет будет. И было это в Париже...
