По пути домой я нашла в себе силы посмотреть в будущее с надеждой. Я знала, что отец оставил мне кое-какие деньги, и решила, что куплю себе новый фотоаппарат, «Никон», как у Кристофера, а также симпатичную кожаную папку для портфолио. А кроме того, я наконец решилась записаться на курсы фотографии. Я теперь была готова вынести свое творчество на всеобщее обозрение и не сомневалась, что Хелен разрешит мне раз в неделю уходить с работы вовремя. Конечно, разрешит.
Я пошла получать багаж и, забрав свой чемодан, стала ждать такси. Когда мы выезжали из аэропорта, движение почти встало. Таксист переключил волну на радио, и зазвучала песня «Ты никогда не будешь одинока». Я слышала ее тысячу раз, но никогда по-настоящему не вслушивалась в слова. Когда вступил хор и музыка усилилась, взгляд у меня затуманился. Я увидела размытые знаки поворота на Большую центральную парковку Лонг-Айленда. Что-то во мне щелкнуло, и я поддалась внезапному порыву.
– Водитель, – я наклонилась к матовому окошку, – планы поменялись. Я еду в Стэмфорд.
Достав из сумочки блокнот, я продиктовала адрес, переписанный из отцовской адресной книжки.
Я не знала, совершаю ли самый правильный или самый дурацкий поступок в своей жизни. Может, мне хотелось какой-то определенности, а может, это был приступ мазохизма. Я только знала, что с тех пор, как Фэй рассказала мне о маминых родителях, я стала казаться себе незаконнорожденной. При мысли о том, что все это время ее семья знала о моем существовании и ни разу не попыталась связаться со мной, я себя чувствовала грязной, никчемной и нежеланной. Нелюбимой.
Возможно, мне сперва следовало позвонить им, но мной овладело такое чувство срочности, что я должна была нагрянуть к ним сейчас или никогда. Такси пересекло Ист-ривер по мосту Бронкс-Уайтстоун – Манхеттен раскинулся слева от нас – и поехало извилистыми дорогами, обсаженными деревьями, чьи кроны смыкались кружевными навесами. Вдалеке виднелись лесистые овраги, а рядом с нами тянулись рельсы Лонг-айлендской железной дороги – по этой ветке мама ездила в город, и мне самой предстояло по ней возвращаться, поскольку такси в обратную сторону было мне не по карману. Счетчик и так уже показывал 6,75 долларов.
Мы миновали съезды на Нью-Рошель, магистраль штата Нью-Йорк, городки Уайт-Плэйнс и Рай и наконец въехали в Стэмфорд, элитный, зеленый и холмистый. С каждым кварталом особняки становились все шикарней. Я знала, что мамин отец был успешным судьей, но никогда не думала, что она выросла в такой роскоши.
Мы поехали по Лонг-Ридж-роуд, и сердце мое забилось вдвое быстрее. Отступать было поздно, а я не представляла, что скажу, что буду делать. Такси повернуло на подъездную дорожку, тянувшуюся дугой к величественному викторианскому особняку, напоминавшему картинку с открытки – с мансардой, круговой террасой, шпилями и гаражом на три машины.
Я поднялась на крыльцо, волоча за собой чемодан, и сделала глубокий вдох прежде, чем взяться за медную колотушку. Казалось, я ждала целую вечность, ладони мои вспотели, сердце выскакивало из груди. Наконец дверь открылась, и я увидела пожилую женщину, высокую и стройную, с ясными голубыми глазами, почти прозрачной кожей и идеально уложенными темными волосами. Я поняла, что красота досталась моей маме от нее.
Она молча уставилась на меня. По ее лицу можно было подумать, что она увидела привидение. Я всегда знала, что сильно похожа на маму, но теперь убедилась в этом окончательно. Хозяйка дома поднесла одну руку ко рту, а другую – к груди. Я отметила, какие у нее ухоженные ногти.
– Я Элис, – сказала я, – дочь Вивиан. Можно войти?
Не помню, сказала ли она что-то, но шагнула в сторону, и я восприняла это как приглашение. Стоя в мраморном холле, под изысканной люстрой, я рассмотрела эту женщину получше: кашемировый свитер, серые шерстяные слаксы, бриллиантовые серьги и кремовый жемчуг на шее. Она молча провела меня в элегантную гостиную с огромным камином, на котором стояли фотографии. Я хотела рассмотреть их, но она указала мне на диванчик в стиле королевы Анны и спросила, хочу ли я кофе или чаю, и мне представились фарфоровые чашки на серебряном подносе.
Никак не дав понять, обрадовалась она мне или готова вышвырнуть, она спросила:
– Что привело тебя сюда, Элисон?
– Элис. Мама звала меня Эли.
Мне было ужасно неловко, что я ее поправляю, но еще ужасней было то, что она не знала моего имени.
– Что ж, Элис, я Рут, – она улыбнулась, приложив ладонь к сердцу, и я впервые почувствовала ее тепло. – Полагаю, я прихожусь тебе бабушкой.
Я кивнула, и мы обе рассмеялись идиотским смехом. Мимолетная неловкость развеялась, когда она присела и попросила меня рассказать о себе. Я сказала, что живу в Нью-Йорке и работаю в журнале «Космополитен». Что еду с похорон отца, и что Фэй рассказала мне все и дала ее адрес.
– Что ж, сомневаюсь, что она рассказала тебе все, – сказала она, смахнув невидимую пылинку со слаксов. – Но, боже правый, ты через многое прошла, не так ли?
Снова повисло молчание. Мне стало казаться, что я совершила большую ошибку, приехав сюда.
– А ваш муж еще жив? – спросила я осторожно.
– Судья? О, да. Правда, он нездоров, – сказала она, покачав головой. – Деменция. Атеросклероз. Он не помнит той ссоры. Думаю, по большей части он не осознает, что Вивиан больше нет, – она на миг замялась, снова спросила, не хочу ли я кофе, и опять замолчала. – Боюсь, я в некотором замешательстве. Ты застала меня врасплох.
– Я это понимаю. Прошу прощения. Еще час назад я сама не думала, что поеду к вам.
Она наклонилась вперед, покрутила бриллиантовую серьгу. Наше общение было таким натянутым, что я была готова извиниться за вторжение и откланяться, но она сказала:
– Ты, должно быть, считаешь, мы ужасные люди. Полагаю, ты слышала, что произошло между твоей мамой и ее отцом?
– Кое-что. У меня такое ощущение, что там было что-то еще.
– Всегда есть что-то еще, – сказала она с грустной улыбкой. – Честно, когда Вив пришла и сказала нам, что беременна, мы не знали, что делать. Этого-то мы уж точно не могли ожидать. Я хотела отослать ее куда-нибудь. Был такой дом в Вермонте, для незамужних матерей, но судья об этом слышать не хотел. Он был таким гордецом. Таким упрямцем, – она зажмурилась, и морщинки на ее лице обозначились глубже. – Ох, что тут творилось. Ты и представить не можешь, каких гадостей они наговорили друг другу. Это был кошмар. Когда люди любят друг друга, они ни за что не должны говорить такого. Он тогда был такой боров. Упертый. Буквально набросился на нее. Когда он велел ей убираться, у меня внутри все оборвалось. Я пыталась образумить его, но без толку. Он никого не слушал. Но, поверь, он страдал оттого, что так обошелся с Вивиан. Ох, как он сожалел. А когда был готов к примирению, оказалось уже поздно. Мы узнали об аварии от ее подруги, Элейн.
Значит, Элейн знала правду. Конечно, знала. Теперь мне стали понятны кое-какие странности нашего с ней разговора.
