Я ждала, что он сорвется. Хотела этого, хотела, чтобы он обвинил меня, чтобы он сказал, на какие жертвы ему пришлось пойти ради меня. Очень хотела сохранить в груди этот груз, чтобы нести его и не забывать своей вины.
Но он промолчал.
– Ясно. Я думал, что ты не умеешь врать.
Всё правильно. Если бы он меня сейчас увидел, то не за что бы ни поверил в искренность сказанных слов. Если бы его глаза смотрели мне в душу, я бы тут же раскололась.
Он отключился.
А может быть, это отключилось мое сердце.
22
Не сразу прихожу в себя. Чувства многослойны, как фуга, основная тема выделяется ярко, она основательно проходит по телу и укореняется в каждой его клеточке.
Одиночество.
Настоящее, не украшенное никакими спасительными кругами, без выходов и входов, без смысла, правды и названия. Не такое одиночество, которым я наслаждалась по жизни, а то самое, от которого хочется выть. То, о котором сочинял Шуберт. Одиночество, которое забирает силу из рук.
Самое чудовищное чувство на свете.
Оно не дает ни радоваться, ни горевать, на самом деле оно вообще ни позволяет делать ровным счетом ничего. Тупое существование посреди целой вселенной. Замерший островок бесцветного «ничего» посреди упитанных, суетливо пританцовывающих при падении частичек снега, напротив яркого до пошлости постера с рекламой модного телешоу, возле оживленной автострады.
Я впервые ненавидела собственное одиночество.
Пришлось закрыть лицо руками, чтобы случайно не ослепнуть от яркой окружающей белизны. Столько возможностей подумать о смысле моего существования уткнулись в одну-единственную правду – ничего не имело смысла без человека, который сделал меня материальным отражением своей мечты. Кто не просто принял меня, такую, какой я собственно была, но также понял, и сделал все возможное, чтобы я была счастлива, не требуя ничего взамен.
А я оттолкнула его, эгоистично растоптав душу.
И в итоге смысл совсем потерял очертания, запутался, заплутал и, не находя пристанища, умер под слоем пепла – остатками облупившихся красок внутренних мелодий.
Кому нужна мертвая музыка?
Рядом со мной присел чудаковатого вида мужчина, в очках с толстыми стеклами, за которыми его глаза делались большими и забавно-удивленными, в длинном пальто и перекошенном красном шарфе, узел которого сместился куда-то к плечу. Он пристально смотрел на мои руки, точно видел перед собой какое-то чудо. Несколько раз он сделал жест рукой, как будто хотел дотянуться до меня, но замирал и снова принимался с интересом ученого, изучающего особенно занятный образец, пристально разглядывать мои ладошки.
Он мало походил на маньяка, скорее на чудака, поэтому я едва ли испугалась или напряглась.
– Твои руки.., – вдруг обратился он ко мне тихим, почти прозрачным голосом и снова потянулся рукой. Опустил. Поднял на меня большие глаза, – Можно..? – я не сразу поняла, что он спрашивает разрешения потрогать мои ладони.
Странность ситуации притупилась моей отрешенностью. Я равнодушно отдала в его распоряжение озябшие пальцы, в тайне мечтая, чтобы вместе с пальцами он забрал тупую ноющую пустоту.
Он коснулся их с трепетом, задержав дыхание, ласково, точно младенца, погладил мягкую кожу, заботливо отер ладошку, в которую я впивалась ногтями, светлым платком, который достал из своего длинного пальто. Тот, помеченный кровавыми пятнами, полетел в урну, а моя рука, с едва заметными ранками, оказалась заботливо упакована в другой светлый платок и обласкана нежными касаниями. Он грустно улыбнулся и, совместив мои пальцы, посмотрел на меня, и протянул мне мои же руки.
– На кончиках твоих пальцев – свет.
– Простите?
– Тебя поцеловал Бог, – он невесомо коснулся моей головы.
– Вы меня знаете? – я была уверена, что мы не встречались раньше. Он помотал головой, но я так и не определилась, было ли это согласием или нет.
– Главное, чтобы ты себя знала. Прости свое одиночество, отпусти корни, которые тебя держат. Коснись мира пальцами – он погладил мое плечо и поднялся, и точно опомнившись, оправил шарф и суетливо огляделся по сторонам. И, как будто почувствовав его волнение, совсем рядом раздался знакомый голос, который, впрочем, обращался не ко мне:
– Леня, дорогой, почему ты не дождался меня? Я тебя повсюду ищу!
Перед нами предстала гордая и статная, но донельзя озабоченная Люда Цахер. Мужчина виновато опустил глаза и зажал в руках красный шарф. Я замерла от удивления и понимания того, что только что познакомилась с тем самым мужем своей учительницы, странным писателем, ради которого она оставила свою карьеру.
– Все хорошо? – заботливо спросила она, непривычно нахмуренная, с волнением оглядывающая своего мужа, смахивающая снежинки с его плеч. Потом ее взгляд с удивлением остановился на мне, – Зина? Что ты тут делаешь? – она посмотрела на руку, укутанную платком, – Что случилось? Ты упала?
Я, еще не оправившаяся от первого потрясение, вконец была сражена ее озабоченностью до собственной судьбы. Она никогда еще не была такой… живой и человечной. Скорее мраморной статуей, непреклонной, несгибаемой, сверхчеловеком, оберегающим высшее искусство в темной комнате с роялем.
Я помотала головой, не в силах что-то сказать.
– Ну как же, ты ведь замерзла! – она прищурилась и нагнулась ко мне, – Почему сидишь здесь одна? Ну-ка вставай, пойдем, тебе нужно согреться, – она потеребила меня за плечо. Но была остановлена касанием руки своего мужа. Она с удивлением посмотрела на него, отрицательно мотающего головой, – Почему, Леня, ее нужно согреть!
Он улыбнулся, снял с себя красный шарф и аккуратно обвязал его вокруг моей шеи. Потом задумался, достал из карманов такие же красные перчатки, большие и плотные и положил их мне на колени.
– Красный – цвет твоей любви. Береги ее, – у меня против воли потекли редкие слезы. Он вытер их пальцами и отошел в сторону. Люда Цахер вздохнула, смирившись с нашим странным тандемом, и еще раз внимательно оглядела меня.
– Тебе точно не нужна помощь?
Я помотала головой и слабо улыбнулась. Помощь была нужна моему разбитому сердцу, а со мной все было в порядке.
– Зина, если что, не стесняйся, звони, хорошо? – она, как прежде ее муж, ласково погладила меня по голове и ушла, влекомая мужчиной, который то и дело оглядывался на меня, и не прекратил этого до тех пор, пока я не засунула руки в его красные перчатки. Кажется, тогда он улыбнулся, отворачиваясь насовсем.
Я посмотрела на свои руки. Потеребила красными пальцами уголок красного же шарфа.
«Красный – цвет твоей любви». Внезапно на цвет откликнулся внут-ренний слух. Красный – это ми бемоль мажор.
Ми бемоль мажор заискрился в руках. Руки повели меня в сторону театра. Душа требовала играть. Душа требовала Рахманинова.
