Едва ли меня смутило подвальное помещение или старый, раздолбанный «Красный октябрь», на котором посредственный музыкант выдавал примитивные гармонии. Да что он мог знать о мире звуков? К черту посредственность – я готова была стереть границы между музыкой и людьми!
Мои руки заставят вас молить о продолжении! Это наркотик, это то, с чего не слезть – и я готова ввести первую дозу тем, кто слушает!
Классика осталась в мрачном зале театра – здесь же господствовали африканские ритмы, разящий в сердце джаз, терпкие гармонии, синкопы, пунктиры, минутные импровизации! Чистый кайф! Музыка заводила, тело двигалось в такт рукам, подчиняла себе всех, кто был вокруг, забирала инициативу у вокалиста, доминировала, и заставляла закрывать глаза от наслаждения.
Я была близка к эйфории, билась в экстазе и чувствовала, что по моему телу проходит дрожь, настолько приятная, что вот-вот взорвется, обрушится бурей и схлынет лавиной, погружая в блаженный обморочный сон.
Нет, прежде я должна была сказать ему, подарившему мне это ослепляющее, белоснежно терпкое счастье, как он стал мне важен, как важны мне стали все, кто сегодня испытал то же наслаждение, что и я. И нет больше купола одиночества, сдерживающего мои руки от объятий, а губы от радостных слов, срывающихся в адрес окружающих меня музыкантов. И нет силы, которая остановит меня, обретшую крылья, от перехода границы между нашими одинокими вселенными.
Он встречает меня объятьями, его глаза глубокие и теплые и обещают вечное забвение от боли и непонимания. Я уже на грани срыва в счастье, я стою на краю бездны и готова в нее прыгнуть. На миг меня касается частичка прошлого – родные глаза и руки. Они тянуться ко мне и удерживают на месте. Но Васе не место в моем счастье, поэтому я отворачиваюсь и вдруг натыкаюсь на новый, пылающий, глубокий, дьявольский зеленый свет двух колючих огней. Не тот, другой, но он манит меня со страшной силой, которой я не могу противостоять.
Для него сейчас мои руки и мое сердце. Он тот, чей запах кружит голову, а взгляд царапает нежностью. Он – сказка, в которую хочется верить. Из-за него вертится мир и замирает сердце. И он позволяет приникнуть к нему, позволяет на миг поверить, что счастье возможно даже для одинокой, бледной и неприметной Зины Шелест.
Поэтому я погружаюсь в закат моей радости без страха и сомнений.
8
Чувство жажды, невыносимое, почти критичное, вырывает меня из сна, заставляя с трудом открыть глаза, которые упрямо закрываются, под грузом вселенской вялости и от тревоги, охватывающей тело, едва я вижу яркий свет, бьющий из раскрытого окна прямо в глаза. Эта пульсирующая паника перекатывается по телу, звенит оркестром тамтамов в голове и останавливается в области горла – отчего-то кажется, что если я не выпью воды, то умру. Умру глупо, даже не проснувшись до конца, от элементарной жажды. И от этого хочется кричать.
Поднимаюсь с титаническим усилием, подчиняя себе аморфные конечности и непослушные веки. Щурюсь от света и пытаюсь понять где я, и как здесь оказалась, а также найти намек на воду. Комната кажется смутно знакомой, но больше похожа на воспоминание из сна, зыбкое и подернутое дымкой. И эта неопределенность тоже тревожит.
Опираюсь руками на кровать, чтобы встать и замечаю краем глаза какое-то движение – напрягаюсь, резко поворачиваюсь и натыкаюсь на собственное отражение в зеркале – бледная, тощая, затравленная тень, укутанная в черную материю рубашки. Волосы всколочены после сна, а глаза неестественно красные, как будто после долгой слезливой истерики. Хмурюсь и пытаюсь вспомнить, что со мной произошло. Но, кажется, мой мозг тоже высох, и прежде чем требовать от него разумных и ясных мыслей, необходимо попить. Взгляд падает на дверь и тревожный звоночек из прошлого оповещает меня, что я уже видела ее и точно открывала. А за ней…
Тут же изумленно застываю статуей, понимая, что вновь умудрилась оказаться в квартире у Марата Северского.
И это почти также сильно пугает меня, как нестерпимая жажда, или солнечный свет. Что это за дьявольская сила затягивает меня в мир Северского? Почему в последнее время его фигура не желает ускользать от взгляда, а морозные глаза то и дело колют ледяными иглами, напоминая, что еще ничего не кончено, что будущее чревато северными ветрами и снежными бурями, и что я заранее проиграла в прятки с судьбой. Но если играешь в прятки всю жизнь, то, может быть, игра в игре заранее фатальна? Неудачная многоходовка, оборачивающаяся против единственного игрока, который заплутал в собственных туннелях и никак не может вернуться в точку отсчета. И не является ли единственным препятствием покрытая льдом и инеем стена, которую трудно игнорировать и невозможно обойти, потому что она слишком большая, и невозможно сломать, потому что все мои жалкие силы не стоят и частицы ее стойкости?
Но жажда сильнее страха, поэтому я решаюсь повторить когда-то уже пройденный этап и выйти из комнаты, в надежде обнаружить отсутствие хозяина и наличие воды. Благоразумно натягиваю джинсы, заботливо сложенные на кровати, и осторожно выхожу в прихожую, о чем успеваю пожалеть в первую же секунду.
Я далеко не падка на внешнюю красоту, хотя и могу, исключительно с эстетической точки зрения, оценить привлекательность чужой внешности. А уж после того, как пожила с Васей, я разумно полагала, что вид обнаженного мужского тела ни в коей мере не способен вывести меня из равновесия. Чушь собачья, потому что я буквально давлюсь воздухом натыкаясь на оголенного по пояс Северского, застывшего в дверном проеме напротив и уставившегося на меня странным взглядом. Есть что-то гибельное для девичьего сердца в его красивом теле: он далеко не перекачан, но мускулист, и, видимо, физические нагрузки в разумных пределах добавили его классической модельной фигуре с широкими плечами и узкой талией рельефа и мужественности и избавили от худощавости, нередкой у подиумных мальчиков. И если раньше я обратила внимание исключительно на его аристократически красивое лицо, то теперь понимала, что он весь ходячая реклама порока и греха. Холод, который манит, колючие иглы, об которые хочется уколоться… И невозможно отвести завороженный взгляд и унять стаккато сердца, а потом понимать, понимать каждую из тех, кто давил свою гордость у подножия этой глыбы, понимать Тихомирову, не желающую отпускать мечту, и совершенно не понимать себя и свои озябшие пальцы. Глупая Шелест, упакованная в бледность и отсутствие выдающихся знаков в собственной внешности, отомри и дыши, не смей пускать в голову крамольные мысли, не смей нарушать заповедь и идти на поводке у природы, которая с невероятным фанатизмом стремилась впихнуть в этого парня все свои резервы красоты.
И так непросто закрыть глаза и отрезать себя от него, от волн напряжения, прокатывающихся между нами с штормовой силой. А потом резко распахнуть их, оборачиваясь на громкий голос, раздающийся из открывающейся двери ванной комнаты.
– Северский, надеюсь, ты не против, что я воспользовалась твоим гелем для душа? Не, я все понимаю личное – святое, но твое мыло попахивает лавандой, а ты знаешь, что я лавандовый фашист, лавандоненавистник и приверженец левых антилавандовых взглядов… ёпс! – девушка с полотенцем на голове, укутанная в халат, застыла, уставившись на меня во все глаза.
