Однако даже я вымоталась настолько, что не осталась поиграть после того, как все ушли. Голова требовала тишины и покоя после трех часов беспрерывного шума – и даже звуки города, долетавшие отовсюду, едва я оказалась на улице, хотелось просто выключить. Поэтому я поспешила домой, чтобы спрятаться в уютном мирке, не потревоженном никем и ничем.
Только вот я забыла, что в последнее время судьба не жалует моих желаний и вообще делает все возможное, чтобы нарушить гармонию и баланс внутри моего купола.
И пускай нависшая угроза в лице Марата Северского до сих пор существовала, я уже научилась справляться с ней, игнорируя косые взгляды, пересуды, лишнее внимание и его самого. Не так уж и сложно держаться подальше от людей и появляться только чтобы сесть на заднюю парту в аудитории, а потом так же незаметно исчезнуть на время перемены.
Но как справиться с нахлынывающей обидой и все еще сжимающей сердце болью, хоть и притупленной временем, при виде знакомой до мелочей фигуры и некогда родного лица? Можно ли спустя время проходить с равнодушием и спокойствием мимо человека, который когда-то был тебе самым близким на свете? И насколько грань между равнодушием и притворством может быть зыбкой? Но если ты смог это преодолеть и ничего не чувствуешь, то всё упирается только в один вопрос – обманываешь ли ты себя сейчас, засунув все эмоции в глубокие ямы сознания, или когда-то обманывался в своих чувствах, которых может быть и не было?
Мое сердце сжимается, и я хотела бы, чтобы наши отношения оказались ложью, но, к сожалению, мне чуждо притворство. Нельзя заниматься искусством и притворяться – потому что чуткий слушатель тут же поймет, что его обманывают, как ребенок, который за версту понимает, что ему лгут. Потому что музыка не прощает недоговорок и уверток и сразу перестает отвечать взаимностью. Искренность – плата за талант.
Вася сидит на ступеньке лестницы в подъезде около моей двери. Его голова опущена и покоится на сложенных в замок руках, и от него за версту разит алкоголем и сигаретным дымом.
Я останавливаюсь перед ним, преисполненная противоречивых чувств. Хочу убежать и не видеть, никогда не видеть теплых карих глаз, но в то же время мне жалко его, поникшего и опустившегося до предательства собственной души ради мнимого счастья.
Он поднимает глаза, всматривается мутным и неестественно блестящим взглядом и грустно улыбается.
– Зина…, – выдыхает с горькой усмешкой, – Зина, Зина, Зина… Почему ты не сказала мне, что будет так хреново? Почему не предупредила, что настоящее одиночество наступает, когда вокруг тебя слоняется чертова куча людей, ничего не видящих дальше гребанных денег? Почему не защитила меня? Ведь ты же любишь меня, Зина! Так почему у меня сердце разрывается и разлетается ошметками по пустоте, которую ты заполняла, пока была рядом? Почему?
– Бороться за твое счастье теперь должна твоя невеста.
– Эта насквозь лживая тварь?! Она улыбается и стонет, а я представляю змею, которая лежит смирно и приручённо, пока однажды не прыгнет и не вонзится ядовитыми клыками мне в глотку! Я окружен этими змеями, – он хохочет, и у меня внутри всё сжимается от этого смеха. Вася встает и протягивает ко мне руку, гладя по щеке. – Ты такая нежная… господи, моя девочка, прости меня, – он подается вперед и заключает меня объятия, на которые я не в силах ответить – так и стою с опущенными руками, уткнувшись растерянным взглядом в соседскую дверь и стараясь не слишком глубоко вдыхать неожиданно сильный запах перегара, окруживший меня. Это уже не запах моего Васи, который я обожала, это запах незнакомца. Тошнотворный и отталкивающий.
– Пусти! – пытаюсь я отодвинуться, но он только крепче прижимает меня к своей груди.
– Прости меня, прости меня, Зина, – шепчет он мне в плечо. – Я как последний лох повелся на фальшивку, отпустив настоящее сокровище, – Он заглядывает мне в глаза. – Ведь ты все еще моя девочка? Скажи мне, что еще не поздно? Можно всё вернуть, исправить? – он кивает собственным безумным мечтам. – Я тебя вознесу, будешь у меня как принцесса, для тебя только самое лучшее, всё, что захочешь! Зина! Только скажи, что еще любишь меня, что сможешь простить!
– Нет, Вась, – качаю я головой и отстраняюсь, – теперь уже поздно, – я делаю шаг назад.
– Ты не понимаешь! Я откажусь от нее, будем жить, как прежде, вдвоем, ты и я! Зина! Милая моя, я к твоим ногам брошу этот чертов мир и себя – твой, только твой! Только поверь мне!
– Отпусти меня, Вася, всё кончено!
– Не могу, я не могу без тебя!
– Раз один раз смог, то и теперь получится, – я спускаюсь еще ниже, и пытаюсь сдержать слезы в ответ на капли стекающие по щекам моего бывшего парня. – И я смогу!
– Зина! – кричит он мне в след, но я уже сбегаю вниз, разбрасывая редкие соленые капли по бетонным ступенькам. Дальше, как можно дальше от этого места, от этого человека, разбередившего еще незажившую рану. Он не догоняет меня, и я рада этому, потому что больше не хочу его видеть, слышать грустный прерывающийся голос и чувствовать неприятный запах, который хочется смыть, оттереть жесткой мочалкой и покрыть чем угодно, лишь бы забыть. Прохладный ветер приятно охлаждает разгоряченное лицо и высушивает слезы. И только мысли невозможно выкинуть, они жужжат, как пчелы и от них не спрятаться никуда, даже в купол, потому что это их дом. И если ранее я хотела убежать от этого шумного города в тишину, то теперь мне необходимо отвлечь себя, дать мнимую передышку телу, изнывающему от слишком сильных эмоций.
Я бреду куда-то, сворачиваю в незнакомые улочки, замираю перед яркими вывесками и ищу покоя.
Спустя время захожу в старое здание, советских времен, требующее либо капитального ремонта, либо сноса. Это маленький невзрачный кинотеатр с одним-единственным залом и старыми фильмами, которые привлекают минимум людей. Место похоже на театр, в котором я работаю – такое же невостребованное, но всё еще старающееся выжить. Тучная женщина-кассирша, напоминающая мопса, с ужасным макияжем и облупившимся красным лаком на неухоженных ногтях, получает от меня деньги и молча протягивает билет, а затем со скучающим видом снова принимается за чтение глянцевого журнала, щелкая семечки и выбрасывая шелуху в целлофановый пакетик. Я прохожу в маленький зал и иду на предпоследний ряд – едва ли важно, какое место написано в билете. В зале кроме меня есть еще пара людей – видимо любители черно-белых фильмов и пустых залов.
Картинки на экране сливаются в неясную рябь, и даже спустя полчаса я бы вряд ли вспомнила хоть одно событие из просмотренных ранее кадров или назвала имена персонажей. Я смотрю на экран и не вижу, слушаю реплики актеров и не слышу, но делаю все возможное, чтобы эти процессы заменили рой мыслей в голове. Видимо, у меня получается отключиться от всего, погрузившись в замершую пустоту, потому что когда на соседнее кресло опускается человек, я вздрагиваю и растерянно оглядываюсь. После неотрывного смотрения на яркий экран глаза не сразу прореживают темноту и выхватывают темный силуэт в капюшоне.
– Это чертовски больно… знаешь, когда всем плевать? – и нет никого кроме меня, к кому может обращаться этот хриплый мужской голос. – Они думают, что могут сделать мне больно, уткнув лицом в грязь, искупав в крови, – он хрипло смеется, а потом прокашливается. – Только вот… внутри болит сильнее, понимаешь? Мои ребра ломаются, а я думаю о сердце, которое ноет; сплевывая кровь изо рта, я мечтаю отхаркаться воспоминаниями о тех, кому все равно, – он подносит к губам бутылку с водой и делает несколько глотков, замолкает на долгие две минуты, за которые я успеваю подумать, что парень ушел в свои мысли и больше не обратиться ко мне с болезненной исповедью слов. – Она даже не позвонила, – вдруг горько восклицает он, – Сука, не позвонила, а ведь знает, помнит, что за день, – он поворачивает ко мне голову, и я невольно отодвигаюсь, наткнувшись на страшно избитое лицо и безумные глаза. – День, когда родился жалкий ублюдок, на которого всем плевать! – он неожиданно обдает меня ароматом клубники. – Лучше б убили меня, сволочи, – я порываюсь встать, но меня удерживает на месте рука, опустившаяся на плечо. – Постой, – просит неожиданно жалостливо и сжимает ладонь, – посиди со мной немного. Я… совсем один. И мне так больно! Невыносимо, – признается неожиданно и откидывается спиной на сиденье, закрывая заплывшие глаза. Его губы разбиты, под носом засохла кровь, и я даже боюсь представить, что творится с телом, закрытым тканью одежды.
