Я поворачиваю голову и замираю. Почти не верю в происходящее и даже делаю шаг в сторону сцены. Смотрю, как загипнотизированный, и пытаюсь осознать реальность того, что там происходит. Точнее, всем моим внимание тут же овладевает одна до боли знакомая особа с бледной кожей, смольными волосами и самыми волшебными руками на свете. Она кажется почти фантомом в приглушенном свете синих и белых ламп, но все же до боли реальна. Как правильно выразилась Мармеладова – разрыв шаблона происходит на полную катушку.
Зина Шелест больше не похожа на интровертную, малообщительную и глубоко зарытую в себе девушку, которой, как я успел понять, она является. Нетрудно было додумать, исходя из ее поведения, что девушка не особо любит находиться в обществе, а разговорам предпочитает проводить время за роялем в мрачном зале театра. Но сегодня она как будто вышла из роли, оставив от себя прежней только оболочку – привычную тонкую фигуру, облаченную во все черное – видимо, излюбленный цвет, потому что других оттенков я за ней не наблюдал. Она сидит за старым пианино и непривычно изломана болезненной энергией, которая на корню убила ее внутреннюю непоколебимость и предельную самодостаточность. Ее длинные волосы растрепаны, глаза горят, на щеках румянец, а руки двигаются непривычно резкими и размашистыми скачками. Она играет что-то в тон вокалисту и барабанщику, что-то веселое, с нотками джаза, но совершенно контрастное стилю Зины Шелест.
– Какого черта? – невольно задаю я вопрос, не отрывая взгляда от покачивающейся в такт музыке девушки. И только потом до меня доходит смысл сказанных ранее подругой слов. – Ты сказала, что они пришли вместе? – хрипло переспрашиваю я и снова смотрю на Татарского.
– А я о чем! Вот как они вошли, так сразу в шоке и оказалась – ты бы видел мое лицо! Просто неожиданность века со всеми присущими последствиями! И знаешь что, Север, – задумчиво тянет Соня, – это ведь не она! Не похоже на нее совсем, – я сразу понимаю, о чем говорит Мармеладова. – И еще, думаю, что Татарский тоже сам не свой – я это еще в клубе уловила днем, по взгляду его поняла и поведению. Он, конечно, ублюдок, но не настолько!
– И что же? – спрашиваю я, понимая, что Мармеладова к чему-то ведет.
– Спайс или соли – не суть, но дело явно попахивает синтетикой, – я ловлю взгляд подруги – для нее эта тема болезненная и избитая, но сомневаться не приходится – Мармеладова владеет ей в полной мере. Я вспоминаю, каким больным казался Татарский после битвы, и каким активным он стал чуть позже в коридоре. Да и сейчас, после целенаправленного и крайне болезненного избиения, он кажется более чем бодрым… На ум приходит бутылка с водой, которую с жадностью глотал парень.
– Дерьмово, Мармеладова, – хмуро отвечаю я, а сам снова смотрю на Зину, которая непривычно улыбчива – редкое проявление радости, которое неожиданно оживляет ее обычно-отрешенное лицо. Я с жадностью впитываю новые черты, попутно обдумывая, что могло заставить девушку оказаться здесь с Татарским – сомневаюсь, что они были знакомы до сегодняшнего дня. На наркоманку Шелест тоже не тянет, и следует вывод, что парень сознательно ее накачал, а потом привел сюда. Надо было все-таки попросить Ромашко переломать ему ноги.
Тем временем музыка на сцене прекращается, и раздаются бурные аплодисменты – Шелест поднимается, покачиваясь, радостно смеется и машет зрителям, а потом обнимается с вокалистом, со смехом что-то говорит барабанщику и счастливая направляется в сторону Татарского, который тоже машет ей рукой и поднимается, чтобы обнять подошедшую девушку. Едва ли она понимает, что происходит – девушка уже на грани, это видно по ее неловким и неестественным движениям и неуверенным шагам. Подозреваю, что скоро тело ее подведет, и она впадет в состояние апатии.
– Северский! – умоляюще шепчет Мармеладова, глаза которой тоже устремлены на парочку. – Не дай ей упасть, – в ее словах больше, чем просто забота. Она знает, о чем говорит, и по-настоящему боится за Зину Шелест. И я понимаю, что тоже боюсь – не знаю почему, но желание защитить ее, забрать от Татарского, сломать тому руки, которые так свободно касались ее прозрачной кожи, ее хрупких плеч, вернуть ее в привычное состояние, вернуть на свое место в театре и никому больше не позволить нарушить ее уникальную самобытность, скручивает меня и подстрекает к действиям.
Я подхожу к охраннику-бугаю и кидаю быстрый взгляд на бейдж.
– Валера, – тяну я, и он смиряет меня равнодушным взглядом. Но после того, как в его руках оказывается пачка зеленых, в глазах парня появляется нужная мне заинтересованность.
Спустя минуту ничего не понимающего и вяло сопротивляющегося Татарского выводят из бара – он кидает на меня взгляд, когда проходит мимо, но едва ли узнает. Надеюсь, что после прекращение действия дряни, которую он принял, ему будет хреново, как в аду. Или хуже.
Я подхожу к Шелест, которая поднимает на меня свои темные глаза. Ловлю ее взгляд и замираю от пронзающей нежности и одурманивающей теплоты. Как дурак пялюсь на нее не в силах оторваться – даже понимание того, что этот взгляд не принадлежит ни ей ни мне, не отрезвляет опьяненного сознания. Зачарованно слежу, как девушка поднимается и подходит ко мне, видимо, приняв за вернувшегося Татарского. Ловлю ее протянутую ко мне руку, а потом и всю ее, приникающую ко мне в объятии. Не двигаюсь и вдыхаю лимонный запах ее парфюма, и проникаюсь неожиданно новыми, еще неясными, но до умопомрачения приятными ощущениями.
– Ты как прелюдия ми бемоль мажор Рахманинова, – неожиданно щекочет она мне шею странными словами. – Не похож на него, – грустно вздыхает она, видимо, вспомнив что-то плохое.
– На кого, Шелест?
Она грустно усмехается.
– Только не сейчас! Сейчас мне хорошо, а он все испортит. Не надо о нем, – она крепче прижимается ко мне и утыкается лицом в грудь.
– Не буду, – соглашаюсь я, упиваясь украденной нежностью, которую девушка вряд ли завтра вспомнит.
– Сон, как по мне, слишком реальный… Мне давно не было так тепло и спокойно. Можно я постою с тобой еще немного? Позволь продлить сказку для принцессы, которой не существует, сказка которой завтра тоже не будет существовать…
– Можно, – шепчу я и невесомо провожу рукой по ее волосам.
Не знаю, сколько мы так стоим, оказавшиеся предельно близко друг к другу, нарушившие установленную девушкой дистанцию, укутанные особой, существующей только для нас атмосферой. Меня ломает от нового чувства, а девушка едва ли завтра вспомнит о том, как пробила мою броню и заставила замереть от одного прикосновения своих пальцев. Только когда ее тело окончательно обмякает в моих руках, я понимаю, что пришло время возвращаться в реальность и готовиться к завтрашнему дню, который сотрет все случившееся, превратив в ту самую гребанную сказку, которой не существует.
7
После репетиции я выхожу до капли выжатая и зверски пропесоченная. Впрочем, мне досталось не так уж и много по сравнению с актерами, которые уходили со сцены чуть ли не плача, – Лео сегодня зверствовал, пускал молнии, топал ногами, орал громче обычного, и при этом подбирал такие выражения, которые можно смело записывать в книгу неизвестных еще миру ругательств. Завтра должна была состояться премьера спектакля, и я уверена, что после столь звенящей от напряжения репетиции, проходящей в атмосфере волнения, гнева и постоянных остановок с указаниями на ляпы, она должна пройти более-менее легко.
