– Северский, – тянет она напряженно, – айсберг мой ненаглядный! Ледышка любвеобильная, сосулька всепроникающая…
– Мармеладова! – осаживаю я девушку.
– Что Мармеладова? Мармеладова в крайней степени возмущения и удивления! Когда это ты, Север, свои прекрасные ручки до невинных девочек потянул? Я, конечно, понимаю, разномастные стервы, несмываемая штукатурка, благоговение и трепет, а также слюни на груди могут надоесть, но что ж ты, скотина эдакая, такую искусницу попрать решил? Совесть не чешется, и даже меня не жалко?
Мармеладова часто говорила пространно, завуалировано и странно. Сегодня я не понимал ни черта из того, что она пыталась до меня донести. Я уже вошел в театр и убедился, что, как и в прошлый раз из зала доносится музыка. Непонятный сгусток тревоги давил в грудь, отчаянно ускользающая мысль долбилась по кромке сознания, и разгадывать шарады подруги не было ни сил ни желания.
– Ближе к сути, – тороплю я девушку, продвигаясь по темному коридору вперед. Музыка становится все громче, и почему-то все сильнее стучит сердце, а движения замедляются, как будто я погружаюсь в иное, более вязкое пространство.
– Суть чревата нецензурными, емкими фразами, которые девушкам говорить не престало! Ты, мой Казанова, не был сегодня в святом источнике знаний?
Они с Ромашко спелись что ли?
– Мне Паша уже рассказал, что я пропустил какой-то цирк.
– О, ты даже не представляешь какой! И даже не догадываешься о своей роли в нем!
– Что? – удивленно спрашиваю я и останавливаюсь перед входом в зал.
– Ну тут, как говорится, лучше один раз увидеть, и тысячи слов не надо! Вали в мессенджер, жди фото, а потом ищи оправдания и отговорки! – девушка отключается, оставляя меня удивленно смотреть на экран. Что у них там происходит, и почему у меня чувство, что это как-то связано со мной?
Но я моментально забываю о неизвестном мне событии, забываю о Соне, сообщение от которой приходит на телефон, я вообще с трудом бы сейчас назвал даже свое имя, потому что мой слух спотыкается о неожиданно манящую мелодию и пропадает в ней, безвозвратно теряя связь с реальностью.
Я не фанат классики, по минимуму знаком с назваными шедеврами и вряд ли намеренно пошел бы слушать, как та же Соня, какого либо исполнителя. Но то, что происходит сейчас, разрывает мое нутро, проникает под кожу, ткани, под ребра, звенит, вибрирует и заставляет заворожено сделать шаг, чтобы посмотреть на сцену и убедиться, что это не призрак и не галлюцинация, что крыльев не наблюдается и нимб не светится над головой, что это живой человек, который играет так, что даже мне понятно, что передо мной гений.
Это трудно описать словами, да и нет необходимости опошлять что-то столь высокое ненужными выражениями, которые всё равно даже близко не смогут рассказать о неожиданном откровении, исходящем из-под рук девушки, сидящей за роялем. Она обнажает меня тонким скальпелем, опутывает нитями неземных гармоний, мне кажется, что я одновременно чувствую вкус, запах и цвет того, что витает вокруг меня. Я препарирован и рассыпан пылью, обесточен, выжат до капли, растворен в ней, в ее музыке, в неизвестном мне чувстве. То, что сейчас происходит – вещь глубоко интимная, куда интимнее духовной близости и даже близко не физическое удовольствие. Это сокровенная тайна, которая принадлежит только одному, таинство чужого внутреннего мира, настолько глубокого, что и тысячи лет не хватит, чтобы достичь его дна, это самое откровенное обнажение, которое мне доводилось видеть, оно не для чужих ушей, и то, что я стал непрошенным свидетелем – нечаянная случайность, превращающая меня в вора чужих чувств, теперь подыхающего от накатившей волны эмоций. Резко, сильно и властно бьет меня осознание того, что передо мной спокойная, тихая, бледная и далеко не слабая девушка Зина Шелест. Ее руки вдребезги разбивают время, создают новую вселенную и обещают то, чего больше никто и никогда не сможет тебе дать. И я готов остаться здесь памятником, вечным изваянием, потому что только уничтожив меня, можно заставить мои ноги сделать еще хоть шаг, а легкие вдохнуть полной грудью.
Но она сама нарушает запредельную близость, невольно прошившую нас лентой ее музыки.
Замечает. Замирает. Поднимается. Смотрит хмуро, сурово и тяжело, не уходит, но и не делает попыток сблизиться. Что-то в ее взгляде твердит об удивлении от моего присутствия, но еще больше в них сквозит твердая решимость.
– Северский, – я делаю несколько шагов по направлению к сцене. Ее голос глух и печален, – почему ты здесь?
– Теперь уже не знаю, Шелест, – подхожу к сцене и смотрю на нее снизу вверх. Она тонкая и прозрачная и как будто светится от сияния ламп позади себя. Мягкий свет, способный ослепить. – Ты играешь, – констатирую я. Понятно, значит, она пианистка. Та самая, которую боготворит Мармеладова.
– Я здесь работаю, – она обводит взглядом зал, как будто ища подтверждение своим словам. – А после… упражняюсь, – косится на рояль, как будто стесняясь того, что делала.
– Я не профи, но то, что сейчас звучало очень далеко от упражнения. Ты явно прибедняешься, – я ловлю ее взгляд, замечаю в глазах скрытое счастье и перебивающую его боль, терпкое сочетание полярных чувств, вызванное глубокими внутренними переживаниями. Что там творится, за створками ее души? Но я уже понял, что Зина Шелест – это закрытая территория, которая не впускает к себе никого чужого, а добиться ее доверия крайне сложно.
– Пусть так, – легко соглашается она. – Это мое увлечение, – с теплотой говорит девушка. Ее невероятная личная вселенная, в которую я случайно попал. Больше, чем увлечение, она намеренно не говорит этого, но скорее по странной привычке, чем из желания что-то утаить.
– Увлечение, как смысл жизни?
– Как способ существовать, – неожиданно откровенно, как будто вырвавшееся случайно, по воле душевного порыва. Не сдержалась, понимаю я. Вряд ли она чувствует себя рядом со мной настолько комфортно, чтобы вот так просто сыпать откровениями. Частая случайность наших встреч зашкаливает, но она не дает повода быть ближе, чем просто знакомые. – Как бы то ни было…, – я замираю, ожидая ее дальнейших слов, как приговора. Почему-то именно таким чувством окутана ее пауза, – Марат, это слишком. Слишком для меня.
– Что? – удивленно спрашиваю я.
– Ты и груз твоей славы. Я знаю, что всё это не специально, что ты не охотишься по мою душу, не ищешь встреч и вряд ли бы вообще заметил меня, если бы не случай. Всё это просто и кристально чисто, как по мне, но и я не хочу, чтобы все эти случайности шли наперекор моим привычкам и жизни в целом. Поэтому давай закончим наше общение. То есть, не будем начинать, не будем стоять вот так и обсуждать мою игру, не будем находиться в одной квартире, машине и не будем давать людям повод поглумиться надо мной. Нам не по пути, Северский, и я уверена, что ты и так это знал, но вот теперь, когда я это сказала, мне стало легче. Прощай! – она смотрит на меня еще миг, один долгий миг, в который я всматриваюсь в глубину ее темных глаз, пытаясь понять, что скрыто за их завесой, что заставляет ее говорить это, а потом она уходит, оставляя после себя пустоту и эхо удаляющихся шагов.
