Тема диссидентства и необходимости позиционирования по отношению к нему вновь встала перед ним через несколько дней после споров с Маркштейном: оказавшись в Лондоне на Международном фестивале поэзии, Бродский дал свое первое обширное интервью представителю западных медиа – Майклу Скэммелу, издателю журнала Index on Censorship. Скэммела, будущего биографа Солженицына, интересовали главным образом политические вопросы – почему Бродский был осужден и сравнительно быстро выпущен, как он относится к писателям-диссидентам в СССР, как Запад может помочь советским писателям и т. д. Когда текст интервью дошел до Москвы, ответы Бродского вызвали скандал. Причем не со стороны властей, как можно было бы подумать, а со стороны друзей поэта.
1 июля 1973 года Л.К. Чуковская записала в дневнике:
Люди кругом лопаются, как мыльные пузыри.
Интервью с Бродским.
Вопрос:
– Почему вас посадили?
– Не знаю.
– Почему выпустили?
– Не знаю.
Предал нас всех – Фриду [Вигдорову], АА [Ахматову], Копелевых, Гнедина, СЯ [Маршака], КИ [Чуковского], Нику [Глен], меня…
[266]
Отвечая Скэммелу, Бродский в соответствии со своей «пушкинианской» логикой «отказа от драматизации» политических аспектов своей биографии, связанных со ссылкой и преследованиями властей, не хотел видеть и искать логику в их действиях и настаивал на том, что «всегда старался быть – и был – совершенно отдельным частным человеком», жизнь которого «каким-то образом приобрела постороннюю политическую окраску»
[267]. Усилия упомянутых Чуковской людей по освобождению поэта в 1964–1965 годах в этой концепции оказывались за скобками.
Интервью Скэммелу, будучи самым развернутым «контрполитическим» высказыванием Бродского того времени, помогает реконструировать кажущуюся сегодня утопической – как и весь проект Бродского со свободным выездом/въездом в СССР – логику «деловой» части письма Брежневу, в своих основных формулировках восходящего к рубежному для Бродского заявлению в Ленинградское отделение издательства «Советский писатель» летом 1968 года.
Единственная просьба Бродского к Брежневу заключается в том, чтобы ему дали возможность остаться в литературном процессе на тех же условиях, что и до выезда, – в качестве переводчика. Думается, что дело тут не столько в возможности таким образом, например, перечислять свои гонорары родителям, сколько, прежде всего, в демонстративном утверждении приоритета литературы и языка как ее орудия над государством и присущей ему сферой политики. Не слишком надеясь на удовлетворение своей просьбы – а уже первым читателям письма из числа друзей поэта оно представлялось «бессмысленным» с практической точки зрения
[268], – Бродский считает необходимым, несмотря ни на что, оставить за собой в СССР в качестве последнего слова документ, настаивающий на особой социокультурной роли Поэта и на его равенстве с сильными мира сего в исторической перспективе.
Неудавшийся диалог поэта и государства в случае с Иосифом Бродским является, на наш взгляд, последней в истории русской литературы попыткой воспроизведения со стороны поэта «пушкинской» модели взаимоотношений Поэта и Царя. Это не значит, что другие претенденты на статус «первого поэта» – речь, прежде всего, о Евтушенко и Вознесенском – не вступали в коммуникацию с властью. Письма (или свидетельства о них) и Евтушенко, и Вознесенского к Брежневу известны
[269]. Однако, в отличие от письма Бродского, они были отправлены из ситуации заведомой и добровольно принимаемой их авторами подчиненности советским «правилам игры». В них не было той самой независимости, о которой говорил в письме Бестужеву Пушкин и которая в русской традиции служит залогом равенства Поэта и властителя.
Как известно, Пушкину, несмотря на все усилия, не удалось выстроить «равноправную» коммуникацию с Николаем I и утвердить свой статус Поэта наравне с чиновничьим. Когда Бродский в заявлении, адресованном советскому издательству, требует «уважения» к себе как к русскому поэту или когда в письме Брежневу настаивает на своем, определенном ценностью литературной работы, праве на прямое обращение к нему, он mutatis mutandis пытается актуализировать эту модель в новых условиях. Ретроспективно он описывает свою позицию по отношению к государству следующим образом: «Что происходит в России? Государство рассматривает своего гражданина либо как своего раба, либо как своего врага. Если человек не подпадает ни под одну из этих категорий, государство предпочитает все-таки рассматривать его как своего врага со всеми вытекающими последствиями»
[270]. Эскапистская модель существования Поэта не как раба или врага государства, а как частного лица, занятого выяснением отношений с Языком и Историей, была заявлена Бродским в программных «Письмах римскому другу» (март 1972 года). Вытекающим из попытки реализации этой модели последствием стало изгнание. Миф Поэта, свободно живущего в имперской провинции «параллельной» цезарю жизнью, был несовместим с реалиями Советского Союза. Оказавшись в вынужденной эмиграции, Бродский решает воспользоваться другим мифом из имперского культурного арсенала – мифом изгнанника. Под этим знаком пройдет весь следующий этап его литературной биографии, столь неожиданно переломленной событиями весны 1972 года.
