Правые фельетонисты и суровые революционеры иронизировали, поминая щедринское: «Чего-то хотелось: не то конституции, не то севрюжины с хреном», но ситуация была совсем не комической. На петербургском банкете модный романист и драматург Максим Горький, подобно своему буревестнику, призывал «не давать себя бить нагайками и топтать; пускать в ход револьверы, кинжалы и собственные зубы, лишь бы произвести большой переполох среди полиции, стоящей на страже современного полицейского правительства, – иначе уличные демонстрации не имеют смысла». Призыв был нешуточный. Надвигался кризис.
Он грянул в начале декабря. Выполняя обещание, данное земцам, Святополк-Мирский подготовил проект государственной реформы, в которую включил пункт о выборных представителях в Государственном Совете от «общественных учреждений». Это превратило бы высший законосовещательный орган в нечто вроде протопарламента.
Пусть сильнее грянет буря! И. Сакуров
Но император опять заколебался и призвал на помощь тяжелую артиллерию – Победоносцева. На заседании 4 декабря обер-прокурор повторил свое свершение 23-летней давности, когда он не дал графу Лорис-Меликову провести в жизнь аналогичную реформу – о представительных комиссиях. Смысл возражений старого консерватора был тот же: всякое выборное представительство нанесет удар по самодержавному принципу (и расшатает главную опору «ордынскости», добавим мы). Николаю эта логика была близка. Великие князья Владимир и Сергей призывали его к твердости. В результате самый важный пункт грядущей реформы – о представителях – из окончательного текста был изъят. Указ, названный «О мерах к усовершенствованию государственного порядка», призванный успокоить Общество, вместо этого вызвал бурю возмущения. Одновременно еще и вышло распоряжение впредь пресекать недозволенные «сборища» при помощи полиции.
А дальше произошло то, что всегда происходит, когда «революция сверху» тормозит и дает задний ход. Общество останавливаться не пожелало и снова перешло в оппозицию – более решительную, чем прежде.
Не прошло и месяца после провала инициативы Святополк-Мирского, как разразилась беда, выведшая противостояние на новый уровень. О «Кровавом воскресенье» будет рассказано в разделе, посвященном другой российской «болезни», революционной, сейчас же отмечу лишь, что одной из причин трагедии стали правительственные метания справа налево и опять направо.
Николай Александрович смиряется с неизбежным
После шока «Кровавого воскресенья» начался внутренний политический кризис, прошедший через несколько этапов.
Точно так же через несколько разных психологических состояний прошел и самодержавный правитель империи. Они довольно точно совпадают с классическими фазами психологического осознания болезни.
Началось, как водится, с «Отрицания».
Потрясенный кровопролитием в столице, Святополк-Мирский ушел в отставку (на следующий же день) и до самого конца жизни в политику больше не возвращался.
На первые роли выдвинулся энергичный Дмитрий Трепов, бывший начальник московской полиции и близкий соратник «ястреба» Сергея Александровича. Непосредственным поводом для карьерного взлета генерала было покушение на его жизнь. Бравый и решительный человек, ненавистный революционерам и не боящийся их, – вот кто был нужен царю в такой момент.
Карикатура 1905 г. на Трепова. М. Чемоданов
Трепов организовал делегацию рабочих, которая прибыла к императору в Царское Село и выслушала от его величества укоризненную нотацию: «Вы дали себя вовлечь в заблуждение и обман изменниками и врагами нашей родины» – то есть сами виноваты в том, что вас расстреляли.
Эта неуклюжая «пиар-акция» еще больше разъярила Общество.
Из-за газетной цензуры точных данных о количестве убитых и раненых публика не знала, и по стране ходили слухи о тысячах жертв. Со всех сторон раздавались крики ужаса и возмущения. Забастовали студенты, к которым присоединились многие преподаватели. Занятия в высших учебных заведениях были отменены вплоть до осени.
Четвертого февраля в Москве эсер Каляев подорвал бомбой великого князя Сергея Александровича – и опять, как после убийства Плеве, террористу рукоплескали. Настроение наверху стало таким нервным, что царь не решился даже поехать на похороны дяди – боялся покушения.
У Николая начинается следующая стадия – «Гнев». Восемнадцатого февраля царь выпустил эмоциональный манифест «о нестроении и смутах», который во всем винил «ослепленных гордыней злоумышленных вождей мятежного движения», а от представителей власти требовал «усугубления бдительности по охране закона, порядка и безопасности». Это была личная и, кажется, спонтанная инициатива самодержца. Витте пишет в мемуарах: «Когда мы приехали на вокзал, сели в вагон и поезд двинулся, то один из министров говорит: “А вы читали манифест, который сегодня появился в собрании узаконений, а равно и указ сенату?” Мы все были удивлены, не имея понятия ни об этом манифесте, ни об указе. В том числе был удивлен и министр внутренних дел Булыгин».
Из сурового воззвания вроде бы следовало, что никаких послаблений не будет.
Но настроение правителя немедленно сменилось на противоположное – перешло в стадию «Торг». На следующий же день после грозного манифеста вышел высочайший рескрипт на имя Булыгина, где вдруг объявлялось: «Я вознамерился привлекать достойнейших, доверием народа облеченных, избранных от населения людей к участию в предварительной разработке и обсуждении законодательных предположений». Министр внутренних дел получил приказ готовить закон о народном представительстве – но «при неизменном сохранении незыблемости основных законов империи». Как такое возможно, в рескрипте не разъяснялось, и началась долгая, бюрократическая работа, в ходе которой авторы проекта пытались совместить несовместимое.
Наверху воцарились апатия и уныние – верные симптомы «Депрессии». Этому способствовали и ужасные известия с театра военных действий: в конце того же месяца русская армия была разбита под Мукденом, а в мае при Цусиме погиб весь флот. Вместе с ним утонули последние надежды избежать поражения. «На душе тяжело, больно, грустно», – пишет в дневнике Николай.
Шатание и смута усугублялись, а подготовка «булыгинского проекта» всё тянулась и тянулась. Она продолжалась целых полгода. Подобные темпы никак не соответствовали стремительному развитию событий. К тому же по настоянию царя обещанные свободы всё время урезались.
В окончательном виде закон, вышедший только 6 августа, получился очень куцым. В число «достойнейших людей», которые притом допускались всего лишь к предварительному обсуждению законопроектов, не попали рабочие и малоимущие крестьяне, студенты (не говоря уж о женщинах, которые тогда не имели права голоса и в самых передовых странах). При этом крестьянские депутаты еще и фильтровались через четырехступенчатую систему выборщиков. В городах голосовали только домовладельцы и люди обеспеченные (вводился высокий имущественный ценз).
