Перед выходом пронесся слух о конечном пункте назначения: местечко Секуряны, где всех дошедших будут распределять по домам. Броха, жена старшего брата Рейны, рассказывала об этом вполголоса, чтобы не услышали соседи, которые, впрочем, шептались точно о том же.
– Нужно обязательно попасть в голову колонны, обязательно! – лихорадочно бормотала Броха распухшими, разбитыми, в кровь искусанными губами.
– Зачем? – спросил Золман.
– Чтобы получить хороший дом! – полубезумным глазом подмигивала женщина. – Домов не хватит на всех. Кто раньше придет, тот и выгадает…
Золман с сомнением качал головой. Опыт предыдущих дней если и научил его чему-то, то совсем иному: не стой с краю, не высовывайся, прячься в гуще толпы – авось не тронут. Когда стали строиться, он, сколько мог, придерживал своих, так что в итоге, к большому неудовольствию Брохи, они оказались в самом хвосте. Это могло стоить им дорого: последних и отстающих жандармы отстреливали значительно чаще, чем прочих.
Но получилось ровным счетом наоборот. Ближе к полудню колонна подошла к небольшому бессарабскому городку Бричаны, и ад разверзся над головами гонимых. Местные стояли стеной по обе стороны главной улицы и убивали тех, до кого могли дотянуться: кололи вилами, резали ножами, глушили дубьем и топорами. Вой обреченных и вопли истязаемых поднимались в небеса вперемежку с отлетающими душами, а небеса молчали, молчали, молчали.
Колонна остановилась, попятилась, но плети жандармов гнали людей вперед, сквозь строй безжалостной, пьяной от крови смерти.
– Ты хотела быть там? – сказал Золман побледневшей золовке. – Ничего, не бойся, до нас вряд ли дойдет. Они быстро устают, эти твари.
Броха кивнула: о том, что «твари устают», она уже хорошо знала на своем личном опыте. И в самом деле, пресытившись убийством, добрые жители Бричан отступили в свои дворы, чтобы, смыв кровь с рук и клыков, набраться сил для новой забавы.
Вечером следующего дня колонна хотинских изгнанников достигла местечка Секуряны, где власти организовали закрытое гетто по образцу тех, какие устраивались немцами в Польше. Перед войной в Секурянах жили несколько тысяч евреев, но к моменту устройства гетто все они уже были изгнаны или вырезаны своими соседями-украинцами, а их дома разграблены до последнего гвоздика – из чисто хозяйственных побуждений, дабы соседское добро не пропадало. Это определило границы гетто: румыны просто отгородили опустевший еврейский квартал колючей проволокой и поставили весьма немногочисленную охрану, предназначенную не для предотвращения побегов, а для того, чтобы следить за санитарным – прежде всего, погребальным порядком. Бежать все равно было решительно некуда, учитывая характер населения окружающей местности, и шире, – традиции всего прилегающего к Секурянам района, области, страны, континента.
Как выяснилось, Броха зря спешила, торопясь занять лучший из пустующих домов: к моменту прибытия хотинской колонны все они уже были под завязку заполнены теми, кого пригнали раньше. В отличие от немецких союзников, румыны не тратились на транспорт, на строительство фабрик по утилизации мертвечины, на крематории и душегубки. Вместо этого они просто собирали обреченных в колонны и гнали их по дорогам Бессарабии и Украины, без еды и воды, сквозь строй враждебных деревень и поселков. Из гетто Единца – в гетто Секуряны, из Вертюжан – в Новоселицу, из Маркулешты – в Хотин, и далее по кругу. После каждого такого перехода численность людей в колонне сокращалась примерно на треть. Но ничуть не меньше умирали и внутри гетто.
Многие колодцы были заботливо засыпаны или отравлены доброжелательными бессарабскими соседями; в Секурянах на тысячи и тысячи депортированных осталось всего два более-менее пригодных. Чтобы набрать ведро воды, выстаивали сутками в бесконечных очередях. Дети не выдерживали, пили из луж. Почти сразу началась дизентерия, за нею тиф. В чудовищной тесноте и при полном отсутствии медикаментов болезни косили людей, как траву. Умер от тифа Борух, младший сынишка Рейны и Золмана; из трех детей, оставшихся у Брохи после гибели Александра, до середины сентября дожил лишь восьмилетний Шлойме.
Каждое утро к колючей проволоке съезжались крестьяне из окрестных сел – менять продовольствие на то, что могли предложить им обитатели гетто. Буханка хлеба шла за часы, горсть картофелин – за нарядное платье, бутылка молока – за детское одеяльце… Нередко у забора узнавали друг друга вчерашний насильник и жертва насилия. Еще неделю назад она проходила через его деревню, и этот оборотень в своем зверском обличье тащил ее в канаву, рвал с нее юбку, душил, хрипел, закатывал зенки, содрогаясь в своем поганом удовольствии. А сегодня в тех же грубых пальцах с грязными обломанными ногтями – хлебный ломоть ценой в серебряное колечко. И покупательница, преодолевая тошноту, берет еду из этих заросших звериным волосом рук, потому что нужно накормить больного ребенка, чтобы протянул еще день, еще два. Хотя ребенок все равно умрет, да и мать, скорее всего, не переживет следующего перехода. И, возможно, убьет ее все тот же оборотень все в той же близлежащей деревне…
В конце первой недели сентября, вскоре после смерти Боруха, Золмана вновь забрали на «дорожные работы». Надеяться на повторение чуда не приходилось, и потому они с Рейной прощались навсегда, благодаря судьбу уже за саму возможность прощания: многим другим не досталось и такого. Обнялись без слез, потому что слезы давно кончились.
– Береги Фейгу, – сказал Золман, и тут же, скрипнув зубами, поправился: – Прости. Считай, что я этого не говорил, ладно?
Рейна молча кивнула. В наказе-пожелании мужа и впрямь не было никакого смысла, но смысла уже не было ни в чем, ни в чем. Смысл кончился еще раньше слез. Оба – и он, и она – знали, что мобилизованные в «дорожные бригады» живут не дольше нескольких суток, а затем их расстреливают, часто – по причине потери рассудка в процессе погребальных работ. Золман уходил навстречу неминуемой гибели. Неминуемой выглядела и скорая смерть остающихся в секурянском гетто Рейны и Фейги – если не от болезней, то от голода. Оставшихся ценностей – зашитых в белье, сбереженных в кошмаре грабежей и погромов, могло хватить еще максимум на месяц.
Но судьба в очередной раз скакнула в сторону, диким изворотом выбросив людей из, казалось бы, твердо прочерченного русла в другое, не менее страшное. В середине сентября во всех гетто и лагерях Бессарабии объявили о предстоящей депортации евреев в Транснистрию – украинскую область между Бугом и Днестром, подаренную Гитлером румынскому правителю Антонеску. Обитателей гетто Секуряны разделили на несколько пятитысячных групп, которые должны были следовать в село Атаки для переправы на левый берег Днестра, в город Могилев-Подольский. К счастью для остатков семейства Лазари, они попали в одну из последних колонн: первые были почти полностью истреблены еще на правом берегу.
К реке подошли уже глубокой ночью, на исходе сил, преодолев за один переход почти тридцать километров. Дети, шестилетняя Фейга и восьмилетний Шлойме, уже не могли идти, так что Рейна, Броха, Рухля и Йоселе по очереди тащили их на руках. Кое-как устроились на ночлег; с реки дуло, бугристая холодная почва неприветливо толкала изможденные тела, тянула из них последнее тепло. Утром, когда рассвело, Рейна увидела, что они лежат рядом с полными трупов могильными рвами, едва присыпанными сверху. Кое-где поверхность слегка шевелилась, и тогда казалось, будто земля-оборотень, земля-людоед двигает челюстями, дожевывая свою обильную пищу.
