– Сгружайте, – деловито приказал унтер. – Можно прямо в яму, но только с умом, с умом. Не наискось, а поперек, ровненько. Должно хватить на сотню, а тут… Йона, сколько тут?
– Двадцать девять, – откликнулся шофер, скручивая цигарку. – И малых штук семь.
– Малые не в счет, малых поперек можно…
Сгружайте, сгружайте, что вы стоите? Ну?! – унтер передернул затвор винтовки.
И они стали сгружать – сначала на землю, а потом аккуратно, из рук в руки – в яму. Сгружать старух с размозженными седыми затылками, полуголых молодых женщин с распоротыми животами, исколотых штыками стариков, детей, раздавленных ударом сапога. Некоторые еще жили, и тогда землекопам приходилось душить их, даря умирающим, как последнее милосердие, смерть на земле вместо смерти под землей. Потом грузовик уехал, и снова вернулся, и снова уехал. Потом яма наполнилась так, что до поверхности земли осталось меньше метра, и унтер, устало вздохнув, скомандовал засыпать. И тогда один из той пары, которая ездила с грузовиком, бывший парикмахер, схватил его за локоть и стал кричать что-то нечленораздельное, а унтер отталкивал его сначала рукой, а потом прикладом, но парикмахер не отступал, падал, вставал, полз на коленях и все просил, просил, просил.
– Нет! – потеряв всякое терпение, вопил унтер. – Нет! Кто работать будет? У меня все на счету! Да и места нет! Нету места, не видишь?! Нету!
– Ты обещал! – кричал в ответ парикмахер. – Мы договорились! Ты обещал!
Подошел шофер, покачал головой, сказал укоризненно:
– Дай ты ему, чего уж… Обещал ведь. Он ведь и работал хорошо…
Унтер сплюнул и махнул рукой:
– А черт с тобой! Давай, так уж и быть…
И парикмахер, благодарно кивнув, торопливо лег в яму, лицом вниз. Было видно, как он деликатно устраивается там, стараясь поменьше давить на лежащих под ним. Унтер щелкнул затвором и выстрелил ему в затылок.
– Все! Теперь засыпайте!
– У него там вся семья, в этой яме, – сказал Золману хасид, берясь за лопату. – Так получилось. Мать, жена и двое детей. Хотел человек, чтобы вместе… Можно понять.
Золман промолчал. Часом раньше он своими руками уложил в общую могилу Энту Лазари и Ривку, молодую жену рейниного брата. Нет, больше плакать им не пришлось. Согласно приказу румынского командования, массовые захоронения устраивались с интервалами в семь – десять километров, на некотором отдалении от дороги, по которой следовала пешая колонна. Когда очередная яма заполнялась, бригада землекопов-могильщиков переезжала на новое место. Утром второго дня на перегоне к Новоселице им пришлось копать вдвое больше, потому что в перерыве между двумя порциями мертвецов местные возчики и полицаи привезли живых стариков на телегах. После короткого препирательства с румынским унтером стариков стали подтаскивать к краю ямы и колоть вилами и штыками, чтобы не тратить патронов. В отличие от молодых, старики умирали трудно, уворачиваясь от ударов, изо всех сил увиливая от смерти, ногтями цепляясь за жизнь, вымаливая у раздосадованных убийц еще одну минутку, еще один вдох, еще один взгляд.
Когда обе ямы были засыпаны землей, унтер подозвал Золмана и его напарника хасида: настала их очередь работать сборщиками трупов. Предыдущие пары не выдерживали больше трех ездок – люди не то чтобы сходили с ума, но впадали в какую-то апатичную прострацию, так что уже не годились для интенсивной работы. Крайне недовольный резко упавшей производительностью бригады, унтер уже с полудня честил своих работников на чем свет стоит, ругался, грозил, но ничего не мог с ними поделать.
Уже в сумерках, когда закончили подбирать трупы в Новоселице, примерно в километре к востоку от села Золман набрел на живую старуху, дремлющую в кювете у дороги. Как видно, замыкающие колонну жандармы сочли ее мертвой и потому не зарубили, не пристрелили, не ткнули штыком.
– Что там? – крикнул из кабины усталый шофер.
– Живая, – сказал Золман. – Совсем живая. Даже не ранена. Хотя ноги уже не ходят. Что, мать, находилась, а?
Старушка молча кивнула, глядя на него спокойными, почти безмятежными глазами. Румын выругался, недовольный разгильдяйством жандармов, перекладывающих свою работу на плечи других.
– Оставь, ее, поехали. Мы собираем мертвых.
– Не могу, – сказал Золман. – Она живая.
Мертвых к мертвым. Живых к живым.
Он и сам не мог понять, что вдруг заставило его заупрямиться там, где не было никакого смысла спорить. Впрочем, не упрямиться тоже не было смысла. Смысла не было ни в чем, ни в чем.
– Кончай, не серди его, – равнодушно посоветовал ему хасид. – Оставь ее, поехали.
– Не могу.
Шофер снова выругался, схватился было за винтовку, но сразу и передумал. К концу дня он слишком устал, чтобы вылезать из кабины, стрелять, а потом еще и грузить тяжелого мертвеца в кузов.
– Как хочешь, – злобно выпалил он. – Пусть будет по-твоему, живые к живым. Колонна ночует дальше по дороге, в трех верстах отсюда. Грузи эту бабку на себя и тащи. Дотащишь – твое счастье. Не дотащишь – завтра вас обоих подберем, вместе с другой падалью.
Грузовик уехал, Золман остался наедине с женщиной.
– Ну что, мать, идти совсем не можешь?
Старуха отрицательно покачала седой головой:
– Не могу. Отнялись ноги после Новоселицы…
Иди один, а я тут останусь. Подожду, пока кто-нибудь добьет. Иди, иди… Какая разница, сегодня или завтра? Все равно мне не жить.
Помолчала и добавила с недоуменной усмешкой:
– Только какая я тебе мать, дедушка? Мне и сорока-то нет.
– Вот это жаль, – сказал Золман, приседая перед ней на корточки. – Старые легче. Хватай меня за шею, да покрепче…
Он тащил ее на себе несколько часов. Не раз по дороге им попадались навстречу или нагоняли румынские машины и всадники, а также местные мужики и хлопцы на подводах. Любой из них мог сделать с ними все что угодно: застрелить, зарубить, замучить. Ведь именно это предписывал убийцам вечный инстинкт хищного зверя: набрасываться прежде всего на тех, кто движется в одиночку, кто оторвался, отстал от многоголовой толпы, от общего стада гонимых. Но произошло чудо: никто не тронул ни Золмана, ни его живую ношу. Возможно, убийцы отступали, пораженные вопиющей бесплодностью его затеи, бессмысленностью его усилий… А возможно, под вечер усталость настигла не только шофера похоронного грузовика, но и всех прочих, включая и самого ангела смерти.
Так или иначе, Золман добрался до места ночевки, доставил туда свою пассажирку и даже смог разыскать Рейну и детей. Более того, позже выяснилось, что он стал единственным, кто выжил из всей могильной команды землекопов. Всех остальных расстреляли тем же вечером, прямо в последней выкопанной ими яме, не позволив вылезти наверх. После двух суток «дорожных работ» они годились разве что в пациенты сумасшедшего дома. Что касается спасенной Золманом женщины, то ее, скорее всего, умертвили уже наутро: отдохнувший ангел смерти не склонен к компромиссам.
