Парень вдруг протягивает вперед руку и резко выдергивает из колонны Ривку с маленьким Хаимом-Моше на руках.
– Держите, хлопцы! Эта сгодится! Молочная курва…
От неожиданности Ривка падает на обочину.
Падает и, конечно, сильно ушибается, потому что думает лишь о том, как бы не ушибся ребенок. Но Хаим-Моше, который только-только задремал, просыпается и снова начинает кричать.
– Да заткните вы его! – командует кто-то.
Прежде чем Ривка успевает что-либо сообразить, у нее выхватывают младенца. Орущий сверток взмывает в небо и с силой ударяется оземь. Плач обрывается. Парень в голубой рубашке заносит сапог.
– Не-е-ет! – что есть силы кричит Ривка.
Ее тащат за ноги в кукурузу, она вырывается, вертится ужом, царапая, кусая, отталкивая. Она сражается не за себя – за ребенка. Кто-то отдергивает прокушенную до крови руку, яростно бьет женщину кулаком, ногами.
– Колом ее, колом, сучку! Другую найдем!
Ривка успевает услышать хруст собственного черепа. Тьма накрывает ее. Во тьме – маленький Хаим-Моше, тянет ручонки, хочет есть. Она дает ребенку грудь и успокаивается. Теперь хорошо. Теперь уже все в порядке…
Все в порядке – у мертвых. А у живых, над дорогой, над кукурузным полем, над двумя деревнями, над миром-оборотнем, миром-убийцей – вой. Насильники, мародеры, душегубы стеной выстроились вдоль шляха, высматривая себе добычу. Уверенно, по-хозяйски выдергивали из колонны женщин, уводили в сторонку, а то и укладывали на землю тут же, на обочине. Насиловали с уханьем, с побоями, на глазах у всех. Тех, кто отваживался на сопротивление, забивали колами без долгих разговоров. Насытив похоть, брались за грабеж. Вытряхивали в придорожную пыль вещи, рылись в мешках, не брезговали сдирать приглянувшуюся одежду прямо с плеч.
Когда поволокли в кукурузу Рейну и Рухлю, Энта бросилась к проезжавшему конному жандарму, схватилась обеими руками за стремень, взмолилась о заступничестве. Румын толкнул ее ногой, огрел плетью – держится, не отпускает, воет в голос.
– Мама, не надо, отпусти его! – крикнула Рейна, уже падая на спину.
Потом, придавленная к земле хрипящими скотами, слюнявящими ей лицо и грудь, мнущими и оскверняющими ее тело, она лишь высматривала голубизну неба и думала о сестре, которую насиловали рядом, и о том, что будет с матерью. Полчаса спустя, когда сестры, пошатываясь и подвязывая порванные платья, выбрались на дорогу, Энта еще дышала. Жандарм рубанул ее саблей и ускакал, оставив истекать кровью на обочине.
– Рейночка, Рохеле… – пробормотала она, увидев дочерей. – Живые… слава Богу. Хорошо…
– Чего ж хорошего, мама? – обливаясь слезами, спросила Рейна.
Энта Лазари с усилием повернула голову, словно ища кого-то взглядом.
– Хорошо, что Аарон не видит… Вечно он… вечно он куда-нибудь…
– Не останавливаться! Пошли! Пошли! – крикнул подъехавший жандарм.
– Идите, девочки, идите… – прошептала Энта. – Там у вас дети…
Ночевали на большом лугу за околицей одной из попутных деревень. Румынская охрана и возчики перепились с местными; пьяные, они до полночи разгуливали по лугу, подыскивая себе подходящую жертву для очередного изнасилования, для очередной кровавой забавы. Бежать было некуда: отовсюду на людей пялилась хмельная от душегубства, жестокая смерть. Пойманных одиночек румыны и украинцы убивали без лишних разговоров, походя. Шанс уцелеть оставался лишь у того, кто прятался на виду, среди таких же, как и он сам, – шанс на то, что убийца, выбирая из многих, не успеет дотянуться до него, что жажда убивать иссякнет раньше, чем будут убиты все назначенные на убой. А пока… – пока, чтобы выжил ты, должен умереть другой – простая формула овечьего, человечьего стада.
Подчиненная случайному выбору смерти, жизнь и сама превращалась в случайность, то есть лишалась всякого последовательного смысла, всякой самостоятельной ценности. Люди на лугу уже не были защищены не только статусом человека или статусом живого существа, но даже и статусом вещи. Вещь редко бывает ничьей – она почти всегда принадлежит кому-то: частному хозяину, общине, государству, Богу. А они были именно ничьими, так что любой мог подойти, и взять их, и делать с ними все что угодно, – все, до чего только может додуматься гораздый на выдумку садист и изувер.
Но самым поразительным представлялось не столько наличие этой возможности, сколько массовая готовность к ее реализации – как будто подавляющее большинство окрестных жителей вдруг одним махом превратились в насильников и мародеров. Еще вчера они были для вас друзьями, или добрыми приятелями, или хорошими соседями, или просто приветливыми крестьянами на городском рынке, которые щедро добавляют к вашей покупке свою улыбку или даже лишнюю ложку сметаны, лишнее яблоко, конфету-леденец для вашего ребенка. А сегодня… – сегодня они хватают этого же ребенка за ноги и разбивают ему голову ударом о придорожный камень. Сегодня они набрасываются на вашу двенадцатилетнюю девочку и насилуют ее насмерть всей своей гадкой павианьей ордой. Сегодня они получают искреннее удовольствие от убийства, насилия, грабежа. Почему? Неужели возможно такое превращение? А может, они всегда были такими и лишь прятали свою истинную звериную суть под улыбающейся человекообразной личиной?
Наутро жандармы объявили, что количество подвод сокращено: все, кто в состоянии встать и идти, должны продолжать дальше своим ходом. Отныне на место в телеге могли претендовать лишь самые старые и больные; после долгих препирательств Рейне и Брохе удалось посадить на переполненную подводу своих бабушек – семидесятидевятилетнюю Сару Лазари и совсем уже дряхлую Хану-Лею. Старый Ицхок-Лейб со своим Талмудом мог теперь полагаться лишь на помощь правнуков Давидки и Александра. Пешая колонна начала движение раньше подвод; возчики объясняли задержку тем, что им приказано ехать следом, подбирая отставших и ослабевших.
Второй день мало чем отличался от первого.
Насилие, избиения и грабежи повторялись во всех попутных деревнях. Растягиваясь на два-три километра в промежутках между населенными пунктами, шествие резко тормозило перед каждой околицей. Издали завидев поджидающих их мучителей, люди инстинктивно сбивались в кучу, пятились, прикрываясь от жандармских плетей и сабель, которые гнали их вперед. Выхваченные из толпы женщины уже не противились насильникам, зная по опыту, что сопротивление лишь распаляет их и продлевает муку. То и дело слышались выстрелы: жандармы и полицейские из местных убивали для забавы, от скуки, на спор, соревнуясь в меткости. Людская река медленно ползла на восток, редея и уменьшаясь, большими и малыми лужицами оставляя на обочинах дороги мертвые тела стариков и детей.
Рейной, как и другими, овладело странное равнодушие, пришедшее на смену страху. Осязаемая близость смерти, случайность ее слепого выбора полностью меняли и отношение к жизни, ко всему, что некогда было важным, ценным, существенным. Еще два дня назад гибель матери стала бы для нее невообразимым горем, от которого трудно оправиться. Но уже вчера они с сестрой бросили умирающую мать в придорожной канаве. Оставили ее истекать кровью – просто встали и, не оборачиваясь, пошли дальше, и небо не потемнело, и солнце не рухнуло на землю, и дочерние сердца не лопнули от непереносимой муки. Возможно, их вел инстинкт самосохранения, страстное желание жить?
